Как смешно теперь звучало это предупреждение!
Юлия Евстафьевна — и сестра милосердия, и сиделка, и няня, и добытчица, и кухарка…
«Знай, что ты не одна и твое здоровье и ты сама нужны еще многие годы для человека, который тебя любит и видит в тебе ту, которую ему послала судьба».
Эти слова, сказанные Борисом Михайловичем в письме пятнадцатилетней давности, звучат теперь для нее как грозный, требовательный голос долга.
Вглядимся в ее портрет, написанный Кустодиевым в 1920 году.
Озабоченное, осунувшееся лицо. Какое-то жесткое сочетание красного в замысловатых узорах ковра с синим платьем и черными туфлями. Все это словно сталкивается, тревожно диссонирует друг с другом, звучит как беспокойный отголосок постоянных хлопот и огорчений.
И только в платке с нежным серо-жемчужным рисунком словно бы таится воспоминание о тонах давнего молодого портрета на высоковской террасе с его ясной гармонией.
Много было написано Кустодиевым эффектных женских портретов, но, пожалуй, ни один так не хватает за душу, как это безмолвное и даже, кажется, виноватое и горестное признание в любви и вечной благодарности.
Глядишь на этот портрет, и в памяти возникают брюсовские стихи, о которых писал молодой художник Юлии Прошинской:
Так вместе преодолевают они эти труднейшие годы, в трудах и заботах о детях.
«Устали мы все страшно! — пишет Борис Михайлович Лужскому 31 августа 1919 года. — Второй год безвыездно в городе, без прислуги теперь, жена целый день в кухне, все время занято поисками продовольствия…».
Сам же он изо всех сил стремится не выбиться из привычной трудовой колеи. «Сижу у себя в комнате и стараюсь как можно глубже уйти в себя, и плохо мне это удается, уж очень нервы стали чувствительны ко всему, что делается за стенами моей комнаты, и громадных усилий стоит собрать себя и работать. Ведь только работой я себя и поддерживаю», — говорится в январском письме 1918 года.
«Очень много работаю, — читаем в письме, написанном почти через год (21 октября 1918 года), — и самых разнообразных вещей, все, конечно, разрабатываю свои любимые темы русской провинции, отошедшей теперь куда-то уж в глубокую историю».
Было бы, однако, неверно думать, будто Кустодиев чуждался изменившейся действительности. Нет, он пробует подступиться к ее изображению с самых разных сторон.
Уже в первую годовщину Октября Борис Михайлович создает эскизы гигантских праздничных панно на Ружейной площади. Тут молодой рабочий в фартуке у возводимой им кирпичной стены, крестьянка, пекарь, столяр, портной…
Более опосредованно связана была с современностью картина «Степан Разин», написанная Кустодиевым в том же 1918 году. Ее герой — один из тех, кого победоносная революция справедливо числила в своей «родословной» и многократно поминала в стихах, поэмах, кантатах.
Трактовка его у Кустодиева довольно внешняя. Картина скорее напоминает эффектную оперную декорацию, чем полотно, стремящееся к реалистическому раскрытию характера и обстановки.
В следующем году художник начинает работать над картиной «Большевик». Ее сюжет также во многом условен.
Вс. Воинов в своем дневнике начал описание этого произведения так: «Москва, на горе виден Румянцевский музей (ныне Государственная библиотека имени В. И. Ленина. — А. Т.)». И эти слова сразу же неверно настраивают зрителя. Здание, которое имеет в виду Воинов, действительно похоже на Румянцевский музей, но нисколько не «прикрепляет» изображаемое именно к Москве.
Перед нами русский город революционных лет вообще. Улицы заполнены густыми толпами, и, возвышаясь надо всем и легко перешагивая через дома, идет человек-гигант с грозным лицом и горящими глазами. В руках его — огромное, развевающееся далеко у него за спиной красное знамя…
Уже написана блоковская поэма «Двенадцать» с ее возбудившим многочисленные и долгие споры финалом, где во главе красногвардейцев
Поставить Христа во главе своих героев означало для Блока благословить, освятить дело революции. И все же поэт сомневался в органичности подобного финала, порой даже «ненавидел этот женственный призрак» — созданного им Христа — и высказывал мысль, что вместо него должен быть кто-то «другой».