Насколько я помню себя в старших классах, наше поведение обусловливалось жаждой ощущений. Чувства были сильными, и события разыгрывались на пределе эмоций. Пока фантазии о смерти удовлетворяли желание личной драмы, реальность обычно (к счастью)
состояла в удачном спасении. Мы были абсурдно молоды и здоровы, и хотя вели себя неосторожно, никогда не ждали, что будем страдать от последствий.
Явление настоящей смерти, случайной или намеренной, привело бы нас в состояние замешательства. Сердечные дела предоставляли весь тот театр, с которым мы могли справиться. Наше чувство трагедии и наш эгоизм были так преувеличены, что мы не были готовы к тому, чтобы справляться с реальными потерями. Убийство было бы за пределами понимания.
Смерть Джин Тимберлейк, возможно, до сих пор порождает дискуссии между людьми, которые ее знали, возбуждая беспокойство, которое портит воспоминания юности.
Внезапное появление Бэйли Фаулера должно расшевелить это снова: тревогу, ненависть, почти непостижимые чувства опустошенности и страха.
Я остановила машину и решила обследовать библиотеку, которая оказалась очень похожей на библиотеку в моей школе в Санта Терезе. Просторная и открытая, уровень звука понижен.
Бежевые виниловые плиты пола были отполированы до блеска. В воздухе пахло средством для полировки мебели и мастикой для пола. За свои школьные годы я съела, наверное, шесть банок мастики. У меня была подруга, которая ела стружки от карандашей. Сейчас этому есть название, когда дети едят странные неорганические вещи, вроде гравия или глины. В мои дни это было просто развлечением и, насколько я знаю, никто никогда об этом не задумывался.
Посетителей в библиотеке было немного. Стол референта занимала молодая девушка с вьющимися волосами и рубином, вставленным в крыло носа. Она, должно быть, была охвачена порывом самопрокалывания, потому что дырки в ее ушах шли от мочки до завитка раковины. В качестве сережек она использовала предметы, которые можно найти дома в ящике со всякими мелочами: скрепки, винтики, булавки, шнурки.
Девица сидела на табурете, с журналом «Роллинг Стоун» на коленях. На обложке был Мик Джаггер.
— Здравствуйте.
Она безразлично взглянула на меня.
— Вы не могли бы мне помочь? Я училась в этой школе и не могу найти свой выпускной альбом. У вас нет копий? Я бы хотела взглянуть.
— Под окном. Первая и вторая полки.
Я вытащила ежегодники за три разных года и отнесла на стол в дальнем конце. Прозвенел звонок и коридор наполнился шуршащим звуком идущих учеников. Хлопанье дверец шкафчиков перемежалось бормотаньем голосов и смехом. Повеяло призрачным запахом спортивных носков.
Я рассматривала фотографии Джин Тимберлейк в обратном порядке, год за годом. Когда она училась в старших классах, пока остальная часть калифорнийской молодежи протестовала против войны и курила травку, девочки с центрального побережья укладывали волосы в блестящие башни, обводили глаза черным, а губы красили белым.
Девятиклассницы носили белые блузки и завитые волосы. Мальчики были подстрижены «ежиком», со скобами на зубах. Они и не догадывались, как скоро начнут щеголять бакенбардами, бородами, клешами и психоделическими рубашками.
Джин всегда выглядела так, как будто не имела с остальными ничего общего. На немногих групповых фотографиях, где я заметила ее, она никогда не скалила зубы, и в ней не было ни капли выставляемой напоказ невинности всех Дебби и Тэмми. Ее глаза были слегка прикрыты, взгляд рассеян, на губах — исчезающая улыбка, будто она мысленно развлекалась.
В ежегоднике за выпускной класс не было отмечено участие Джин в каких-либо комитетах или клубах. Ее не награждали за успехи в учебе, не избирали ни на какие должности и она не принимала участия ни в каких внешкольных мероприятиях. Я просмотрела кучу школьных снимков, но нигде ее не заметила. Если она и ходила на футбольные или баскетбольные матчи, то скрывалась где-то вне пределов досягаемости школьного фотографа. Она не участвовала в школьном спектакле. Все фотографии с выпускного вечера фокусировались на королеве, Барби Нокс, и ее свите — рое белогубых принцесс. Тогда Джин Тимберлейк уже была мертва.
Я записала имена ее наиболее заметных одноклассников, мальчиков. Я сообразила, что девочки, если и живут еще здесь, числятся в телефонной книге под фамилиями своих мужей, что ни к чему меня не приведет.
Директором в то время был человек по имени Дуайт Шейлс, чья фотография помещалась на одной из первых страниц ежегодника. Школьный завуч и два его помощника были сфотографированы по отдельности, сидя за столами, с официально выглядящими бумагами в руках. Учителя фотографировались на разнообразном фоне из географических карт, учебников и досок с крупно написанными фразами.
Я записала некоторые имена, думая, что могу вернуться позже и поговорить с одним-двумя.
Фото молодой Энн Фаулер было на отдельной странице, с параграфом внизу.
«Эти консультанты отдают нам свое время, мысли и поддержку, помогая нам мудро спланировать свою программу на следующий год или дают совет, когда мы принимаем решение о нашей будущей работе или учебе.»
Я подумала, что Энн тогда выглядела лучше, не такая усталая и угрюмая.
Я убрала свои записи и поставила книги на место. Проходя по коридору мимо кабинетов администрации, заметила, что, судя по табличке, Шейлс до сих пор был директором.
Я спросила секретаршу, могу ли видеть его и, после короткого ожидания, вошла в его кабинет.
Шейлсу было немного за пятьдесят, среднего роста, аккуратный, с квадратным лицом.
Цвет его волос изменился со светлого на раннюю седину, и волосы стали длиннее по сравнению с ежиком середины шестидесятых. Его манера держаться была авторитарной, светло-карие глаза — цепкие, как у полицейского. Он смотрел оценивающе, как будто мысленно прокручивал информацию, чтобы получить список моих грехов.
Щекам стало горячо, я прикидывала, сможет ли он с первого взгляда определить, какой проблемной ученицей я была в старших классах.
— Да, мэм, — сказал он. — Что я могу для вас сделать?
— Меня нанял Ройс Фаулер из Флорал Бич, расследовать смерть вашей бывшей ученицы, Джин Тимберлейк.
Я ожидала, что он сразу вспомнит ее, но он продолжал глядеть на меня с изучающей невозмутимостью. Конечно, он не может знать о травке, которую я курила тогда.
— Вы помните ее.
— Конечно. Я просто думал, сохранились ли у нас ее документы. Я не уверен, где они могут быть.
— Я только что говорила с адвокатом Бэйли. Если вам нужна какая-нибудь расписка…
Он отмахнулся. — В этом нет необходимости. Я знаю Джека Клемсона и я знаю семью. Мне нужно спросить у завуча, но не думаю, что будет какая-то проблема. Если мы их найдем, это будет совсем просто. Прошло больше пятнадцати лет.
— Семнадцать. Вы помните саму девушку?
— Давайте я сначала разберусь с этим делом, а потом вернусь к вам. Вы местная?
— Ну, я из Санта Терезы, но остановилась на Оушен стрит во Флорал Бич. Я могу дать вам телефон…
— У меня есть телефон. Я позвоню вам, как только что-нибудь узнаю. Может быть, через пару дней, но посмотрим, что можно сделать. Я не могу дать никаких гарантий.
— Я понимаю.
— Хорошо. Мы вам поможем, если сможем.
Его рукопожатие было живым и крепким.
В три пятнадцать я ехала на север, по шоссе номер 1, в отдел шерифа округа Сан Луис Обиспо, часть комплекса зданий, куда входила и тюрьма.