Стоит она, ладонью слёзы утирает, а Митя прийти в себя не может, дивится:
— Ой! Как это я тебя чуть не проглядел?
— Это я тебя, Митя, чуть-чуть не проглядела! Это я сама ещё дома, ещё раньше едва-едва не просмотрела тебя… — говорит Алёнушка.
— Но отчего ж ты плачешь сейчас? Всё по батюшке с матушкой горюешь? — спрашивает Митя.
А девушка Алёнушка отвечает:
— Да… И от этого… А ещё немножко — от счастья. От того счастья, что мы в горе-то этом, Митя, нашли с тобою друг друга. И слёзы у меня сейчас — иные. Они, Митя, утешные, светлые!
И она наклонилась и хотела погладить зайчика, но он уж убежал…
Милые братцы
В одной крестьянской семье были старик-отец, старуха-мать, дочка Марфуша и братья-двойняшки Фома да Ерёма.
Имелось у этой семьи хозяйство — небольшое, но ухоженное. На пашенке славно урождалась рожь, в огородце выспевал всякий овощ, а во дворе стояли добрая коровушка да лошадка.
Ну, а в общем-то держалось всё это хозяйство на старике-отце. Держалось на нём, потому как в семействе своём он был заботником крепким.
Бывало, на деревне ещё петухи не кукарекали, а он уж в избе всех будит, каждому даёт строгий наказ — кому за что приниматься.
Да ведь иначе и нельзя было! Дочка Марфуша со старухой-матерью и так не упускали любого дела из рук, а вот Фома с Ерёмой нет-нет да на тёплых полатях и проспят. А ежели случаем сами и проснутся, да ежели никто их не потревожит, то ещё целый час будут зевать да потягиваться. Нот старик-отец их и подгонял! Вот под его крепкой рукой они в хозяйстве-то всё же как надо и поворачивались.
Ну, а раз поворачивались, то старик бранил их не очень, даже иногда перед незнающими людьми прихвастывал:
— Важнецкие у меня парни выросли!
Но вот захотелось старику со старухой проведать в одной деревне свою дальнюю родню, и старик Фоме да Ерёме сказал:
— Мы с матушкой ночевать нынче дома не будем. Вернёмся, может, завтра к обеду — так оставляю хозяйство на вас. Управляйтесь по дому, как положено. Да не забудьте, пока стоит вёдрая погода, привезти с лугов накошенное сено… Ну и, конечно, не обижайте Марфушу! Она, раскрасавица, у нас ещё молоденькая.
Сделал старик такое распоряжение, отправился со старухой по вечернему холодку пеша в путь, по дороге рассуждает:
— А ведь неплохо я придумал, что нашим двойняшкам, Фоме с Ерёмой, дал хоть маленько да поуправляться самим. Годы мои идут на убыль, и скоро придётся решать, кого поставить над всем домом полным хозяином. И вот как я из гостей-то вернусь, да как увижу, который из них постарался получше, так того своим заместником, в семье большаком и назначу!
Старуха на ходу поддакивает:
— Верно, старик, верно! Или Фому назначишь, или Ерёму… Или Ерёму, а то, может, и Фому…
И с тем старик со старухой дошагали до нужной им деревеньки, остались там ночевать, а дома Фома да Ерёма повели дело на свой на собственный лад.
Перво-наперво они без отца-то проспали не только петушиную побудку, а и всю рассветную зарю. Начали шевелиться лишь от того, что сестрёнка Марфуша постучала им снизу в полати кухонным ухватом:
— Да вставайте же, милые братцы, вставайте! Мне печь надо затапливать, щи, кашу варить, а дров колотых нету ни полешечка. Вы с вечера обещали, да не накололи, не принесли.
И тут Фома спускает с края полатей босые ноги, потягивается, зевает, смотрит сверху вниз на Марфушу, да вдруг и говорит:
— По чьему такому приказу ты подняла шум? Кто тебе позволил меня будить?
— Никто, братец! Батюшки нынче нету, вот и позволила я себе сама. Батюшка оставил нас на хозяйство, а кому да как приказывать, он ведь не говорил.
А Фома уж совсем распыхтелся, Фома на Марфушу этаким генералом уставился:
— Батюшка не говорил, так я скажу! Он не говорил, так >1 прикажу! Я ведь тебя, Марфушки, старше, и, выходит, я и есть сегодня в доме главный над тобой и надо всем!
— А я кто? — мигом встрепенулся на полатях и братец Ерёма. — А я разве — сбоку припёка? Я Марфушки настолько же старше, насколько и ты, Фома, и, значит, я главный тож! Я, может быть, тебя, Фома, даже чуточку главней!
— Нет, я главней! — упёрся Фома.
— Нет, я! — выходит из себя Ерёма.
И тут — пошло, поехало! Некогда братцам за спором дрова колоть, некогда с полатей слезать, и Марфуша не знает, как их помирить. Да ей и самой недосуг. Марфуше надо подоить корову, отправить её к пастуху в стадо, которое давно уж мимо избы пропылило.
А тут ещё, не успела Марфуша управиться с коровой, как вспомнилось ей и про другую заботу. Про строгий-престрогий наказ батюшки о сене на лугах.
Глянула она в окошко на совсем теперь высокое солнышко и закричала братцам на полати:
— Ох, братики! Да сколько же можно шуметь, сколько же можно перепираться? Слазьте! Я вам вместо щей парного молока по кружке налью, да и поезжайте скорее по сено!
От молока братцы не отказались, с полатей слезли, выпили по полной кружке.
Выпили, отпыхнулись, Фома Ерёме говорит:
— Иди, лошадь запрягай!
А Ерёма отвечает:
— Надо мной не распоряжайся! Иди, сам запрягай!
И опять они схватились. Опять меж ними дым коромыслом, а время идёт да идёт. И Марфуша вздохнула, головой покачала, да и пошла лошадь в телегу запрягать сама.
Пойти-то пошла, и лошадь из конюшни вывела, и хомут на неё накинула, а вот в оглобли не может она лошадь направить никак. Лошадка-то была упрямая, не хуже братцев, и с нею сладить без крепкой руки тоже невозможно. Билась с нею Марфуша, билась — заплакала на весь двор.
А рядом был двор другой. При том дворе жил хороший, мссёлый парень — Иванушка-сосед. Услыхал он Марфушины горькие охи да ахи, перескочил ограду, говорит:
— Давай я тебе, Марфинька, помогу!
И разом поставил лошадь в оглобли, дугу в гужи заправил, вожжи к узде пристегнул, а потом Марфушу спрашивает:
— Куда это ты в одиночку собралась?
Марфуша сквозь слёзы всё ему объяснила, поведала и про милых братцев, которые до сего часа спорят, а вот-вот строгий батюшка вернётся, и до его прихода надо успеть сено привезти.
Засмеялся Иванушка:
— Не плачь! Сейчас я твоих братцев по сено-то налажу!
Заглянул он в избу, крикнул:
— Эй, мужики! Кто из вас первым по сено соберётся да с ним раньше батюшки домой вернётся, того и станем главным считать. Я сам, как сосед, буду тому свидетелем.
И тут Фома из избы — долой, Ерёма тоже из избы — долой.
И совсем было они запрыгнули оба вместе в телегу, да опять ударились в перепалку: кому вожжи держать, кому лошадью управлять. Ведь каждый желает стать и тут первым, главным.
Глядя на такое дело, даже Иванушка перестал смеяться. Видит он: милые братцы не стронутся с места ни сейчас, ни через час. Выхватил он у них вожжи, вспрыгнул на телегу сам, погнал лошадь вскачь, закричал оторопелым братцам:
— Догоняйте! А если не догоните, то я вашу упрямую кобылу вместе с телегой где-нито на базаре продам! Да и сам не вернусь! Надоело мне на вас глядеть! Надоело таких, как мы, соседей иметь!
Братцы на миг и про спор позабыли. Им не соседа потерять жалко, им лошади жалко. Они всё ж, какие никакие, а хозяева.
И пустились они вдогон. А Иванушка, конечно, не на базар правит, а всё на луга да на луга. Так он туда милых братцев на их собственных ногах и доставил. А там он — то Фоме на ухо шепнёт, его, Фому, похвалит, главенство ему пообещает, то Ерёме то же самое пошепчет; вот они у него, друг друга обгоняя, сено-то всё и сгребли, и на телегу навили целый воз.
Ну, а на обратном пути заново вожжи делить Иванушка опять им не дал. Он им сказал:
— Погодите, не спешите, ещё наделитесь…
И как в воду смотрел!
Приехали с сеном домой, а там Марфуша сама кое-как берёзовый кряж расколола, печку, наконец, истопила, сварила щи. Наваристые щи, с говядиной.