- А вы помните, - начал он, почему-то хрипло, - как... - Он кашлянул и добавил: - Как вы в меня стреляли... один, когда я крикнул вам, что жив?.. Так около виска и вмякла пуля...
Бабаев слышал ровный шум в голове, как прибой: подплывало откуда-то снизу и било вверх толчками. От этого темнело в глазах, и на собственных руках не слышно и не видно было пальцев.
Но глаза Селенгинского видны были: встревоженные, раздвинувшиеся в стороны, с серыми ободками около зрачков и с редкими, чуть заметными ресницами. И видно было, как все застыло в нем, отчеканилось вдруг.
- В вас?.. В вас я не стрелял! - сказал он раздельно, округляя каждое слово. - Я взял на четверть выше вашей головы... вот так! - Он отмерил пядь на своем одеяле и долго держал так и смотрел попеременно то на нее, то в глаза Бабаеву. - Вот так, на четверть, - сухо повторил он.
- В темноте? - дрогнул губами Бабаев.
- Что в темноте? - не понял Селенгинский.
- Это в кромешной темноте вы отмерили пядь?
- По голосу, - коротко ответил Селенгинский.
- А если бы я присел, когда крикнул, и тут же бы поднялся, тогда что?
- Я ваш рост помнил тогда... поэтому и взял выше головы.
- Вы были... пьяны тогда, - зло сказал Бабаев.
- Нет, - мотнул головой Селенгинский, - навеселе, но не пьян.
- Наконец, рука могла бы дрогнуть, и конец! - последнее, что мог, высказал Бабаев.
- У меня? Рука дрогнуть?.. - Селенгинский удивленно поднял брови... - Я в туза пулю в пулю вгоняю... На двенадцать шагов в копейку бил!.. Что вы?.. Все призы в полку выбивал...
Бабаев смотрел на него долго и открыто. Ничего не говорил, только впитывал его глазами, и показалось ему, что в нем самом ослабло что-то, какая-то тугая пружина, что он стал ниже и мягче, точно вынули из него ребра. Селенгинского он видел теперь всего, вместе с его койкой, с рыжим одеялом, с костылем внизу около табурета, - все это теперь было Селенгинский, все было неподвижное, застывшее, как две тишины: здесь и за окнами. У него в голове звенело что-то, но мысль, отчетливая и одинокая, лепилась там, одевалась в слова, чтобы выйти наружу: нельзя выходить мысли неодетой. И Селенгинский дождался.
- Это я стрелял в вас по голосу, но выше не взял... взял ниже... глухо сказал, наконец, Бабаев.
- А-а... - выдохнул из себя Селенгинский и сел.
Бабаев еще не опомнился от звука своих слов, но заметил, как метнулась над рыжим одеялом белая рубаха Селенгинского и как рука его, левая, впилась, раздувши синие жилы, в железо койки, а колено одной ноги поднялось, и колено другой вышло вперед, готовое сбросить на пол тяжелые ступню и голень; лицо его стало бледным.
Бабаев встал.
- На колени! - вдруг крикнул Селенгинский.
- Что? - переспросил Бабаев, почувствовав, что сразу окреп и что костей и напряженных мышц в его теле стало вдруг больше, чем когда бы то ни было раньше.
- На колени! На колени! - кричал Селенгинский.
Правая рука у него крупно дрожала, сжимаясь в кулак. Глаза побелели. Ни одной морщины не осталось на лице - так показалось Бабаеву.
- Зачем на колени? - медленно спросил он. - Вы меня по лицу хотите бить?.. Для этого и кулак сжали?
- Да, да!.. Бить! По морде! Бить! Избить! В кровь!.. На колени! исступленно кричал Селенгинский.
- А! Так?.. - сказал Бабаев, отступая. - Это вы напрасно! Меня еще никто не бил!
Голос его срывался, никак не мог найти настоящих нот. Он видел, как Селенгинский нагнулся, скорчившись, за костылем и сопел, и зачем-то спешил досказать то, чего не успел сказать:
- Ведь не убить же я вас хотел, в самом деле, что вы? Я не знаю, чего хотел... может, царапину сделать...
- Ца-ра-пи-ну? - хрипло мычал внизу между койками Селенгинский.
- Да, царапину! А что же? Убить вас хотел, что ли? На что вы мне? овладел и голосом и собой Бабаев. - Может быть, хотел, чтобы около вашего виска пуля также в дерево вмякла...
- Царапину?..
Селенгинский уже достал костыль. Он сидел теперь на койке совсем новый, дрожащий и страшный. Костыль он упирал в пол, чтобы на нем подняться, но он скользил. Сопя, он упер его в ножку соседней койки, с которой только что встал Бабаев, но койка отодвинулась вбок, загремев. И видно было, что нога его болела, и от боли он передергивал лицом и мычал.
Отодвинувшись еще на шаг, Бабаев стоял и ждал - вот встанет на костыле Селенгинский и пойдет к нему. Лихорадочно думал и все-таки не знал, что он тогда сделает.
Но Селенгинский не мог подняться. И Бабаев увидел вдруг, как быстро перехватил он этот белый, недавно оструганный костыль, поднял его за конец правой рукою, отмахнул назад... Бабаев отскочил, но костыль все-таки ударил его подлокотником в спину и загрохотал, упавши на пол.
- Вот! - выдохнул Селенгинский.
- Вот! - в тон ему крикнул Бабаев, хватая с полу костыль. Он быстро оглядел его, заметил черный сучок посередине, поставил наклонно на пол и изо всей силы ударил ногой против сучка. Костыль затрещал и сломался. - Вот, и вот, и вот! - сквозь зубы выпускал Бабаев, доламывая костыль. - Вот мы и сквитались, старик! - договорил он и, не оборачиваясь, чуть шатаясь, пошел к двери.
- Держи его! Держи его! - кричал сзади его Селенгинский и топал по полу здоровой ногой.
Солдат какой-то, заспанный, белолицый, в одном белье, выглянул из двери и столкнулся с Бабаевым, когда он выходил на лестницу. "Это нелепо!.. Зачем он кричит?" - думал Бабаев дрожа.
Еще какой-то солдат, может быть, фельдшер, на бегу натягивая мундир, подымался по лестнице снизу: сверху из палаты Селенгинского был еще слышен какой-то крик. "Зачем это он?.." - думал Бабаев. Отворил нижнюю дверь, вышел в сад. Широко вдохнул свежего воздуха цельной грудью. Почувствовал боль в спине от удара костылем.
- Не то вышло... Зачем я ему сказал? - пробормотал он вслух. - Кажется, не хотел ничего говорить и сказал.
В аллее под ногами зыбилась вымощенная мелким кирпичом и выбитая солдатскими сапогами земля.
Бабьим летом пахло от деревьев. "Может быть, удар с ним теперь, истерический припадок?" - думал он, и почему-то ясно стало, что все равно сказал бы ему, хотел или не хотел сказать: слишком крупно было истомившее его любопытство сказать, посмотреть на него, вот такого... "Если бы и раньше знал, что так выйдет, все равно сказал бы!" - упрямо решил Бабаев.
Из калитки на площадь, мимо того же самого, теперь уже лихо козырявшего ему сторожа, Бабаев прошел уверенно и легко, потому что вынул из себя Селенгинского, как старую беспокойную занозу.
V
И опять он пришел в собрание, не ехал, а все время шел по звонким улицам.
В собрании было теснее, чем прежде, еще кто-то пришел, играли уже на трех столах, сильно пахло пролитым пивом, и от голосов, пива, дыма и зеленоватого сукна сюртуков жмурились висячие лампы.
Слышны были пьяные икающие слова, громоздкие и без смысла; тонко звякала посуда. За одним карточным столом, левым от входа, адъютант Бырдин громко кричал:
- У меня десятка треф - понимаешь?.. Десят-ка треф, а не дама... Откуда ты взял ддаму?.. Гос-спо-да-а!.. Откуда он взял дда-аму?
Голос был клейкий, вязкий, жалующийся, как у очень маленьких детей.
У капитана Убийбатька был мокрый мундир на спине и мокрый затылок должно быть, только что стоял под краном в умывальной и смывал хмель.
- Н-не так! - мычал он, держа за пуговицу подпоручика Палея. - Н-не так же... вот так! - И, притопывая ногою и чуть избоченясь, качался и пел, толстый, своим корявым плотным басом: