— Матильда, я твой навсегда, навеки, только твой!
— О, навеки, навеки, Густав, твоя, только твоя, только твоя.
Эти мгновения были самые блаженные.
Так наступила глубокая осень. В конце лета мы внешней жизни не замечали. Матильде и Альфреду все меньше хотелось разъезжать по соседям, да и родители ездили меньше, и посторонние навещали нас реже. Если же они все-таки приезжали, Альфред, правда, участвовал в детских играх и увеселениях, а Матильда была безучастнее, чем когда-либо. Она держалась особняком, словно ее место не здесь. В ее внешности за это короткое время тоже произошло большое изменение: она стала сильнее, ее щеки — алее, глаза ее блестели ярче. Альфред очень меня любил. Кроме сестры и родителей, он, может быть, никого не любил, как меня, и я искренне платил ему тем же.
Поздняя осень сменилась наконец началом зимы. Если мы рано выезжали из города в деревню, то и оставались в ней чуть ли не до конца года. Ожидания Альфреда сбылись. Плоды и виноград были собраны. На ветках деревьев не осталось ни листика, и по долине поплыли туманы, начались заморозки. Мы переехали в город. Там свобода Матильды была ограниченней. Ее осаждали учителя, уроки хороших манер, учение, задания, но вся ее натура стала вдохновеннее и глубже, а я казался себе богатым, гораздо богаче, чем владельцы всех этих домов, дворцов, всего этого блеска огромного города. Говорить нам случалось лишь изредка, но когда мы встречались в коридоре, когда ей удавалось сказать мне несколько слов в комнате матери, когда судьба нас случайно сводила в толпе или выдавался другой счастливый миг, тогда ее прекрасные глаза, тогда какие-нибудь несколько слов говорили мне, как сильно мы любим друг друга, как неизменна эта любовь и как владеют друг другом наши сердца. Она была замечена теперь и другими, и молодые люди не отрывали от нее глаз. Но когда ее привечали и выражали ей свое поклонение, когда ее чествовали в какой-нибудь семье, она относилась к таким вещам совершенно спокойно, никак не отзывалась на них и вся ее ангельская прелесть говорила мне — и понимал это только я, — что вся ее чудесная внешность, все тепло ее души, весь блеск ее расцвета — только мое счастье и что блаженство ее в том и состоит, чтобы делать меня счастливым. Часто, возвращаясь из дальних походов в город, я останавливался перед домом, где мы жили, и рассматривал его. Он был замечателен, он превосходил все дома города, и я с волнением глядел на стены, в которых жило существо, спустившееся с надземных высот, чтобы заполнить мою душу. Матильда видела мое обожествление, она видела его на тех же тайных путях, на каких я угадывал ее любовь, и на челе ее светилась радость, которая тоже видна была только мне. Родители Матильды начали одевать ее в лучшие, чем прежде, платья, и когда она стояла передо мной в благородных одеждах, она казалась мне более далекой и более близкой, более чужой и более родной, чем когда-либо.
Однажды, направляясь к одному приятелю, я спускался по лестнице нашего дома и встретил Матильду. Они с матерью только что подъехали к дому, та осталась в карете, а Матильда что-то вносила в дом. Она была в черном шелковом платье, шелковый плащик окутывал ее плечи, а из-под шляпы с зеленым флером выглядывало цветущее, освеженное морозом лицо. Когда мы встретились за поворотом лестницы, она вся вспыхнула. Я испугался и сказал:
— О Матильда, Матильда, небесное создание, все стремятся к тебе, что будет, что будет?!
— Густав, Густав, — отвечала она, — ты лучше всех, ты царь над ними, ты единственный, все хорошо и чудесно, и никаким силам этого не разорвать.
Я схватил ее руку, длившийся лишь мгновение поцелуй плотно сжатыми губами подкрепил эти слова. Я слышал шелест ее шелкового платья, но шел по ступеням вниз. Открыв внизу стеклянную двухстворчатую дверь, я увидел стоявшую карету. За окошком сидела мать Матильды и приветливо на меня смотрела. Я почтительно поздоровался и прошел мимо. Но к приятелю, которого собирался навестить, я не пошел.
С Альфредом я занимался все усерднее, всячески заботясь об его успехах, и тратил на него, как прежде, много и даже еще больше сил. Также и на общее его развитие я старался, как мог, влиять. Я очень много беседовал с ним, очень много гулял. Зная, видимо, что я его люблю, он все сильнее привязывался ко мне, привязывался прочно и чуть ли не исключительно ко мне. Как и в деревне, он в городе жил рядом со мною.
В самом начале весны мы, как и в прошлом году, снова поехали в Гейнбах. Опять разместились так, что Матильда, Альфред и я оказались в одной карете. Альфред снова сидел рядом со мною и прижимался ко мне. Матильда сидела напротив. И таким образом мы могли два дня беспрепятственно глядеть друг на друга глазами любви и говорить друг с другом. И хотя говорили мы о пустяках, мы слышали свои голоса, и при обыкновенных словах наши сердца трепетали. Те два дня были счастливейшими в моей жизни.