Побелел Валежников. Дрогнули у него ноги в коленях. Картуз выпал из рук. Попробовал перекричать народ:
— Погодите ужо…
Но видел и понимал, что не перекричать ему мужиков. Видел, что у мужиков огнем горели глаза и наливались кровью обветренные бородатые лица. Стеной лезли к крыльцу. Наперебой орали:
— Отменить царя!
— Довольно настрадались!
— Отменить!
— Доло-о-ой!..
Пуще всех надрывался Сеня Семиколенный. Он махал над головами мужиков своими длинными руками и звонко выкрикивал:
— Будя, погалился над нами царь! Будя, Якуня-Ваня! До-ло-о-ой!
— Отмени-и-ить! — кричала толпа.
Покрывая рев, над толпой прозвенел молодой и задорный голос Павлушки Ширяева:
— Долой царя!
Павлушку поддержал Андрейка Рябцов:
— Долой!
И вслед за ним закричали почти все фронтовики:
— Доло-о-ой!
Надрывался и староста, стараясь перекричать толпу.
— Да погодите же!.. Послушайте… меня-то!.. Меня!.. Старики!.. Братаны!.. Послушайте!..
Понемногу толпа стала утихать.
Староста кричал, багровея:
— Ведь не против же я, мужики!.. Ну кто против миру пойдет?
— Зачем мутишь? — выкрикивали отдельные голоса.
— Сам идешь против миру!..
— В городе отменили царя! Пора и нам…
Староста перебивал крикунов:
— Я же вам говорю, раз обчество за падение царя — разве я пойду против?!
Из толпы раздался густой и громкий голос Панфила:
— Приговор надо!
— Приговор! — закричали в толпе.
— Приговор надо писать!
— Выноси стол!
— Черни-лу-у-у!
— Панфил! Выходи, пиши!
— Выходи, Панфил!
— Давай стол!
Бледный, перепуганный староста ушел в дом. А через минуту из сеней на крыльцо полез небольшой скобленый стол, за ним показалось брюхо и борода старосты, потом — старостина Маринка с пузырьком чернил, бумагой и ручкой. Арина Лукинишна, жена старосты, и их сын Ванятка вынесли две табуретки.
Среди крика и гомона фронтовики вытащили стол на середину двора и сомкнулись вокруг него тесным и плотным кольцом.
— Как будем писать-то? — спрашивал Панфил старосту, усаживаясь на табуретку около стола и раскладывая бумагу.
Староста безнадежно развел руками:
— Не знаю, мужички… истинный бог, не знаю!.. Не приходилось… про царя писать… не приходилось…
— Пиши сам, Панфил! — закричали фронтовики. — Пиши, как есть.
— Отменить и все!..
— Пиши: по шапке царя… и все!
— Пиши, Панфил! Чего тут мудрить?
Панфил поднялся на носки и, оглядывая через головы толпу, спросил:
— Сколько нас тут? От скольких дворов писать?
— Ото всей деревни пиши! — кричали фронтовики. — Ото всех!
— Нельзя ото всех, — возражали старики. — Может быть, есть, которые не согласны…
— Ото всех пиши!
— Да ведь нету их, всех-то, — настаивали некоторые богатеи.
— Все согласны!
— Ото всех пиши!
— Все-е-е!..
— Нельзя!..
— Пиши-и-и!..
Заспорили мужики. Опять загалдели. Трудно было разобрать: кто чего хочет.
Панфил махнул рукой. Опустился к столу и, обливаясь потом, торопливо и коряво стал выводить слова на бумаге, шевеля губами и перечитывая написанное.
Склонившись над ним, с одной стороны следил за письмом и подсказывал староста, с другой — свое нашептывал Панфилу на ухо мельник Авдей Максимыч, а в затылок говорил Маркел-кузнец.
Панфил прислушивался больше к голосам Маркела и мельника, стараясь составить приговор так, чтобы он был приемлем для большинства мужиков.
В открытую калитку входили новые группы мужиков и парней. Толпа росла, запрудила уже весь двор старосты. Только не слышно было в толпе бабьих голосов. Из всей деревни четыре смелых нашлись: около стола терлись жена и дочь старосты, а у калитки, в тени, стояла, опираясь на клюшку, бабка Настасья Петровна да пряталась за нею Параська, дочка Афони-пастуха.
Толпа вокруг стола шумела. А Панфил все писал и писал.
Некоторые нетерпеливо покрикивали:
— Ну, что там?
— Кончайте!
Другие одергивали крикунов:
— Погодите вы…
— Не шаньгу проглотить…
— Тише, галманы!
Вытер Панфил рукавом гимнастерки крупные капли пота с лица. Встал на табуретку.
Толпа замерла.
— Ну, слушайте, что я тут написал! — заговорил Панфил, возвышаясь всей своей широкоплечей и бородатой фигурой над толпой и глядя в бумагу: — Не знаю, ладно, нет?.. Трое мозговали. — Он оглянулся на Маркела-кузнеца и добавил: — Пожалуй, даже четверо…