Параськино житье было хуже.
Лишь только стали на деревне примечать, что Параська забеременела, парни высмолили у Афони ворота и ставни.
В этот день Афоня с горя напился пьяным, поздно вечером пришел домой, сел за стол и до полночи плакал.
А Олена в этот день избила Параську до синяков.
Ребятишки деревенские при встречах с Параськой озорно кричали:
— Чо, Парася, пухнешь?!
Глотая слезы, Параська пряталась от людей.
Несмотря на тягость Параськину, Олена ярилась над нею чуть не каждый день. Била кулаками и злобно приговаривала:
— Вот тебе… вот… вот… потаскуха ты подлая!.. Лихоманка!.. Стерве!.. Вот тебе, вот!..
Уберегаясь от ударов, Параська загораживала руками лицо и живот. Пылала малиновыми щеками. Глотала подступавшие к горлу слезы. Но молчала. Знала, что надо молчать. Надо все перенести.
Часто Афоня, не вытерпев, кидался с кулаками на жену:
— Ты что, сдурела, мать честна!.. Перестань, подлюга! Самое убью… Перестань!..
Толчками отбивал Олену от Параськи.
Олена бросалась в куть и громко выла.
Параська молчала.
По-прежнему ловила она Павлушку на гумнах и за углами. Изливала перед ним свое горе, допрашивала:
— Павлуша?.. Куда мне деться?.. Что делать?..
И по-прежнему Павлушка растерянно бормотал в ответ:
— А я почем знаю… Кабы волен я был…
— Скоро родить мне, Павлуша.
— Ну… и… роди…
— А кто кормить будет… ребенка-то?
Павлушка молчал.
Параська ныла:
— В синяках я вся, Павлуша… Ужо… рожу… тогда совсем убьет меня мамка…
— А ты не давайся, — тихо говорил Павлушка, желая хоть чем-нибудь утешить Параську. — Что она… мать-то твоя… сдурела?..
Параська сдерживала подступающие к горлу слезы и тихо роняла слова:
— Что я с ней… сделаю… Кабы не тятька… убила бы она меня… давно…
Охваченный отчаянием, однажды Павлушка жестко бросил в лицо Параське:
— Будет ныть-то… надоело!.. Раньше надо было думать… — Круто повернулся и, хрустя валенками по снегу, быстро ушел от Параськи.
Оцепенела Параська от ножовых Павлушкиных слов. На короткий миг растерялась. В голове ее мелькнуло: «Побегу к речке и брошусь в прорубь, под лед…» Но неожиданно почувствовала она толчок в животе, под сердцем и очнулась. «Нет, — подумала о ребенке, — для него я все переживу». Чувствовала, что одной придется переживать свое горе, что надо железными клещами зажать сердце в груди. Но, порой, не хватало сил. Тянулась к людям. Искала поддержки. Как-то днем встретилась на задворках с бабкой Настасьей. Ей пожаловалась:
— Тяжелая я, бабушка… на сносях.
— Вижу, касатка, — участливо ответила ей бабка Настасья. — Вижу…
Сквозь слезы Параська сказала:
— От вашего Павлуши… бабушка… Его… ребенок…
Бабка Настасья погладила ее по голове и, чувствуя, как сжимается ее старое сердце от горя и от обиды за Параську, ласково заговорила с ней:
— Чую, касатка… чую!.. Выкармливала я его… варнака… не меньше матери родной… Уму-разуму учила… Да, видно, все они — мужики — одинаковые… Все варнаки, все змеи подколодные!.. Ох-ох-ох… горюшко бабье…
Параська заплакала:
— Пропала я, бабушка… пропала…
Бабка Настасья стала утешать ее:
— Не плачь, касатка, не пропадешь… Ужо поговорю я с ним… с варнаком… А ты не плачь… Мир не без добрых людей… Как-нибудь справишься со своим бабьим горем… Не убивайся так…
Обнимая плачущую Параську, гладила она ее своей старой, шершавой рукой по мокрому лицу:
— Парасинька… Голубушка моя сизокрылая… Заставила бы я его жениться на тебе… Заставила бы!.. Да сноха Марья пошла насупротив тебя… Ей хочется женить Павлушку на Маринке Валежниковой… А мое сердце к тебе лежит, касатка моя… Ужо поговорю я с ним.
— Ничего не получится, бабушка, — с тяжелым вздохом проговорила Параська. — Павлуша разлюбил меня. Я это давно почуяла… И ждать да терпеть я уж больше не могу… Видно, конец пришел… Разлучила нас злодейка Маринка… На ее богачество польстился Павлуша…