Митрошиха передернула узел повыше, попробовала крепость полотенец и крикнула Афоне:
— Вставай, Афоня… Слезай с печки-то…
— Зачем? — сердито спросил Афоня. — Чего опять надо?
— Простить и благословить надо дочку-то, — сказала старуха. — Должно, за грехи перед вами не выпрастывает ее господь-батюшка… Слезай…
Простудно кашляя и сопя, Афоня слез с печи и, увидев подвешенные полотенца, удивленно спросил:
— А это к чему?
Бабка ответила:
— Подвешивать станем… Ничего не поделаешь… Помогать надо девке… А ты не мешайся… Становись… да благословляй…
Сердито фыркая, Афоня подошел к столу и взял в руку снятую Оленой с божницы почерневшую, засиженную мухами икону.
Олена и Митрошиха подняли кричавшую Параську и почти волоком подвели к отцу.
Перебивая ее крик, Митрошиха громко сказала ей в ухо:
— Проси у отца прощенья… Тогда поможет мать пресвята богородица… Господь-батюшка выпростает… Проси!..
Но ничего не понимающая Параська закатывала глаза и очумело выкрикивала:
— О-о-ой!.. О-о-ой!.. О-о-ой!..
Афоня перекрестил ее иконой.
Перекрестила и Олена.
После этого Параську поволокли к подвешенным полотенцам, продернули в петлю и, положив животом, опустили. Руки и ноги Параськи повисли, как плети.
И снова изба огласилась истошным воем:
— А-а-а-а-а-а!..
Опять рявкнул Афоня на баб:
— Сдурели вы… мать честна… Вынимайте!.. Загубите девку вконец…
Бабы подхватили Параську и проворно выпростали из петли.
Митрошиха приговаривала:
— Слава тебе, господи… Теперь уж выпростает господь… беспременно…
Афоня злобно плюнул и выбежал из избы на двор.
В избе наступила томительная тишина, продолжавшаяся с минуту. И вдруг раздался громкий, чуть хриповатый крик маленького человека.
Постояв еще с минуту, прислушиваясь, Афоня кинулся обратно в избу. Бабка Митрошиха подала ему завернутое в тряпицу, трепещущее маленькое тельце новорожденного:
— На-ка, дедушка, подержи… С внуком тебя…
Параську уложили на кровать, укрыли шубой.
Только сейчас пришла она в себя и радостно почувствовала долгожданный и благостный покой, разливающийся по ее измученному телу.
Лежала ослабевшая. Бледное и осунувшееся лицо ее, склонившееся набок к подушке, утопало в густых черных волосах, рассыпавшихся вокруг головы. Усталые глаза были полуоткрыты. Так же полуоткрыты были и побелевшие губы. А на лбу поблескивали капельки пота.
В комнате разливался голубой рассвет.
Параська тихо и облегченно стонала.
Глава 27
Последние дни рождественского поста деревенские бабы только и жили разговорами о Параське и ее ребенке.
При встречах они судачили:
— У Параськи ребенок-то родился весь в Павлушку Ширяева.
— Да что ты, девонька?
— Истинный бог! Белый да кучерявый…
— Слышь, Митревна?.. Параська-то распросталась.
— Кого ей бог дал?
— Парнишку родила… Сказывают, вылитый Павлушка Ширяев.
— Ишь ведь что!.. Марье-то Ширяевой, поди, стыдоба.
— И не говори, девонька… Осрамила, потаскуха…
При встречах с Оленой бабы притворно печалились, не удерживаясь от того, чтобы не кольнуть:
— Слыхала я, Оленушка… Слыхала!.. Опаскудила тебя доченька-то…
Олена растерянно бормотала:
— Ох, горюшко мое… горюшко…
А бабы безжалостно бросали ей:
— Поди, стыдно тебе и в глаза-то людям смотреть…
Из всей деревни только бабка Настасья Ширяева да Маланья Семиколенная жалели Параську и Олену.
Бабка Настасья дня три ходила близ Афониной избенки, подарки под шубой прятала. Укараулила, когда Параська в избе одна осталась, принесла ей яичек десятка два, маслица коровьего с фунтик, пеленки да рубашонки со свивальником, своими руками тайком пошитые.
А вернувшегося с промысла внука встретила строгим укором:
— За что изобидел девку?.. Иди к ней… упади на колени да проси прощения… А после — к матери.
Павлушка пыхтел и молчал.
Словно кипятком обварили слухи Марью. Боялась она, что из-за худой славы не отдадут Валежниковы свою Маринку за Павлушку. Из-под рук уйдет богатая невеста. Потому и швыряла в Павлушку то ухват, то сковородник, крича на сына:
— Мошенник!.. Варнак!.. Стыдобушка моя-а-а… Глаз теперь не покажешь на улицу… из-за тебя, разбойника…