— Исцелилась моя ноженька… исцелилась! — твердил Степан, наваливаясь всем туловищем на монахов и городовых, поддерживающих его. — Чую я, братие… чую!..
— Давно она у тебя без владения-то? — допрашивал Игнат.
— Давно, братие, давно… Годов пятнадцать не чуял ее!.. А сейчас чую!.. Сымайте костыль, братие!.. Отвязывайте!..
Костыль отвязали.
Степан судорожно вытянул ногу вперед, потом встал на обе ноги. Выхватил у городового старый деревянный обрубок-костыль, обвязанный ремнями, и, подняв его над головой, захлебываясь, закричал:
— Вот он, вот… братие… Православные!.. Пятнадцать годов ковылял я на нем!.. Пятнадцать годов страждал, братие!.. Теперь чую свою ноженьку… Чую!.. Дайте поклониться угоднику… дайте!..
Он рванулся из рук городовых и монахов, повалился на колени, закрестился и завыл, кланяясь в пол:
— Осподи! Батюшка!.. Помилуй грешных… Исусе Христе!.. Осподи!..
Быстро сгрудившаяся вокруг саркофага толпа замерла. А там, у входа, все еще напирали и галдели. Здесь же стояли ошеломленные, радостно взволнованные, прислушивающиеся к каждому звуку, летевшему от саркофага. Несколько голосов крикнули:
— Тише там!..
— Православные, тише!
— Чудо произошло…
Тишина охватывала храм все шире и шире, замирая уже у самого входа.
Слова монахов и Степана разносились по всему храму и гулким эхом отдавались под куполом.
— Откуда ты будешь, дядя? — спрашивал Степана уже полицейский пристав.
— Не здешний я, братие, не здешний, — все так же захлебываясь, говорил Степан, обтирая рукавом с бледного лица пот, льющийся градом.
— Тебя спрашивают — откуда? — сердито допрашивал пристав. — Говори толком… из каких мест?
— Из-под Москвы я, ваше бла-ародь… не здешний… Из-под Москвы, — твердил Степан заученные от монаха Игната слова.
— Какого уезда? — допрашивал пристав.
— Из Сергиева посада я… из Сергиева, братие…
— Зачем же ты сюда пришел?.. Ведь у вас там свой угодник есть.
— Не помогал, братие! — торопливо, запальчиво выбрасывал Степан заученные слова. — Молился я… Одних свечей сколько переставил… Сергию-то… Ну, только не помогал наш угодник… Вот и пошел я, братие, сюда… Вот и вышло дело-то… Сами видите, братие!..
Недоверчиво, сурово смотрел пристав в лицо Степана. Заметив этот недобрый, колючий его взгляд, Степан побледнел.
Но Игнат говорил ему ободряюще:
— Не бойся, дядя… Коли господь сподобил… не бойся!.. Худа тебе не будет… Садись-ка на пол… снимай оба сапога… Показывай ноги… Обе показывай!..
Степан повалился на пол, трясущимися руками быстро сбросил сапоги, размотал грязные портянки и, закатав штаны выше колен, вытянул обе ноги:
— Вот, братие… смотрите!
Левая нога по цвету ничем не отличалась от грязных портянок, валявшихся около Степана, а правая нога его играла белизной, словно была она известью выбелена или тщательно вымыта.
Из-за монахов высунулась старушка, повалилась около Степана и, хватая его за белую ногу, восторженно зашамкала:
— Батюшка!.. Исчелилась твоя ноженька… исчелилась!..
Рядом со Степаном какой-то мужик истово закрестился и громко произнес:
— Господи!.. Сотворил еси…
В напряженной тишине храма около мощей угодника электрической искрой разорвалось и полетело во все углы:
— Чудо! Чудо!..
И вслед за этим словом полетели к выходу, на паперть и в ограду, обгоняя друг друга, взволнованные голоса:
— Исцеление!
— Чудо!
— Мужик исцелился!..
— Что, женщина разрешилась?..
— Нет, у мужчины нога…
— Исцеление!..
— Чудо!..
— Нога!..
— Чудо!..
Толпа дрогнула и заметалась сначала в храме, потом клубком закружилась на паперти, а затем, словно подхваченные вихрем, понеслись люди к храму со всех концов монастырского двора и даже из деревни.
Бежали люди к храму и перекликались на ходу:
— Что случилось?..
— Чего там такое?..
Десятки голосов наперебой кричали в ответ:
— Исцеление!
— Чудо!
— Да кто исцелился-то?
— Женщина!..
— Нет, мужик, говорят.
— Кто такой?
— Там, в церкви…
— Чудо!..
— Исцеление!..
В монастырском храме толпа, охваченная безумным восторгом, металась из стороны в сторону; люди опрокидывали друг друга на землю, прыгали через калек и больных, поджимали здоровых, задыхались, крестились и кричали:
— Чудо!.. Исцеление!.. Чудо!..