— Бла-го-сло-вен гос-подь бо-о-ог на-а-аш…
И вслед за ним закрестились, зашелестели губами старцы и трудники:
— Благословен господь бог… Благословен господь… благословен…
В это утро одноглазый дьяк Кузьма пел и кадил ладаном особенно усердно, а ново-салаирские старцы и трудники долго молились и подпевали своему наставнику — уставщику.
Только после того, как забрезжил в окнах рассвет, все трудники, во главе с Евлампием, пошли в трапезную и сели за общие столы завтракать.
Трудник Борис опять неделю молчал, безропотно делая все, что заставлял его делать Кузьма Кривой. И опять в воскресный день, выпросив у Кузьмы лишнюю чашку ханжи, он захмелел и во хмелю снова ломился в келью Евлампия, бранил его и в чем-то изобличал словами малопонятными.
Сначала среди обитателей скита, а затем по таежным заимкам и по землянкам звероловов слух пошел, будто появился в ново-салаирском скиту новый угодник — отец Борис, оспаривающий веру отца Евлампия и посягающий на его власть.
Все больше в скиту стали люди поговаривать, что между Евлампием и Борисом идет затаенная борьба.
Евлампий громил трезвого Бориса перед старцами и трудниками за его богохульные речи и за неуважение к уставу обители.
Длинноволосый и бледнолицый с похмелья Борис либо отмалчивался, либо коротко ронял одно слово:
— Извиняюсь…
Но лишь наступал день праздника, он снова напивался и снова ругал Евлампия, называя его обманщиком и мракобесом.
По праздникам Евлампий отсиживался в келье. А в будни бегал по скитским работам с налитыми кровью глазами и, срывая на трудниках бессильную злобу, хлестал их кулаками по чему попало.
Трепетали в эти дни трудники перед гневом отца Евлампия. Покорно сносили его побои. Прятались от него. Ждали большой беды.
Петровна ночью на полатях испуганно шептала на ухо Степану:
— Страшно мне, Степа, перед старцем Евлампием…
Степан утешал ее:
— Что страшно-то? Не зверь он…
Пощупав рукоятку ножа в изголовье, Степан многозначительно добавил:
— В случае чего, крикни… угомоню его сразу… на смерть!
Глава 24
Не проработала Петровна в скиту и трех недель, как пришло ей время рожать. Ночью почувствовала она знакомую боль в животе. Разбудила Степана и стряпуху Матрену. Ушла с Матреной в скитскую баню, что стояла на обрыве над самой рекой. А на восходе солнца родила дочку.
В полдень морозный и солнечный пришел Степан с рыбалки прямо в баню и, взглянул на полок, где лежала Петровна, остановился у порога удивленный: видел, что яркие лучи солнца, проникавшие через замороженное окно, падали прямо на полок, на побледневшее лицо с большими черными глазами, а на лице и в глазах жены была такая большая радость, какой давно уже не видел Степан.
Петровна смотрела на него с улыбкой, радостно манила рукой и тихо говорила:
— Иди-ка сюда… иди, Степа, посмотри…
Степан шагнул к полку и полез кверху.
Трясущимися руками открыла Петровна лицо и головку новорожденной девочки; смотрела то на Степановы длинные и белые кудри, спускающиеся из-под шапки на плечи, то на белокурую розовую девочку, тихо сопевшую в пеленках, и говорила радостно:
— Вот, Степа… долго я протаптывала тропу к своему счастью и протоптала!.. Смотри-ка!
Тихонько освобождала из пеленок белые и мелкие кудряшки на голове ребенка и повторяла:
— Смотри-ка!.. Смотри!..
Посмотрел Степан на девочку и удивленно хлопнул руками по коленям:
— Скажи на милость… Будто ягненок курчавый!
— И глаза голубые! — радостно говорила Петровна. — Как у тебя.
Только теперь узнала Петровна, чего не хватало ей, когда родился Демушка. Только теперь поняла, что, может быть, и его, греховного, незаконнорожденного, полюбила бы, если бы похож он был на Степана.
С радостью кормила она новорожденную грудью, с веселым воркованием пеленала и обчищала белоголовую и спокойную девочку, чувствовала, что после родов быстро прибывают ее силы. Даже про грех свой стала забывать.
Через три дня Петровна вышла из бани на кухню — словно в другой мир попала, словно подменили за три дня тайгу и людей; какими-то особо веселыми казались теперь таежные великаны-сосны, ели, кедры и лиственницы, окружавшие скитские дворы и избы.
При встречах на дворе со старцами и трудниками Петровне казалось, что на ее приветливое «здравствуйте» все они отвечали какими-то особыми, хорошими улыбками и радостным поздравлением: