Не вышло. Не только белых роз, но и вообще цветов принести он не додумался. Вечер прошел в дурном настроении, и даже поход в дорогое, недавно открывшееся кафе его не исправил.
Чтобы показать свое недовольство, она была непривычно холодна и даже не разрешила поцеловать себя на прощанье. Возможно, это было перегибание палки, она и сама чувствовала, что мальчик не заслужил такого обращения, но она почему-то и вправду расстроилась, даже странно...
На следующий день погода испортилась. И куда только подевалось вредное, но такое приставучее майское солнце, зарядил дождь, и на балкон Рита выходила теперь только курить: согласно давней, укоренившийся привычке в помещении она этого не делала никогда.
Да и вообще дела пошли через пень-колоду, в агентстве, где она работала, наметились какие-то малопонятные кадровые передвижки, улей, как и полагается, загудел, зашкворчал, поползли сплетни, столь же фантастические, сколь и не поддающиеся никакой проверке... Работать стало нервно, трудно, Рита срывалась на мат, а потом еще и извинялась перед младшим персоналом: всеми этими костюмершами, гримершами, - все это вставало ей недешево да и отношения с людьми портить было вредно, тем более, пока все пребывало в таком тумане.
Бабка никак не хотела угомониться, более того, маразм прогрессировал: однажды Рита обнаружила в своей кастрюльке что-то вроде крапивы, но скандалить почему-то побоялась, молча вылила в унитаз и все. После этого случая она стала стараться есть не дома, впрочем, она и раньше почти не готовила.
Стас стал звонить реже, и хотя Рита не строила на его счет никаких планов, его непоследовательность ее раздражала, она не понимала, почему не оборвет эти отношения, и все тянула и ждала непонятно чего, хотя было ясно, что ничего с ним не выйдет, и она просто теряет время.
- Бу-бу-бу-бу, - молилась за стенкой бабка, и Рита шла с раскалывающейся головой, невыспавшаяся, на работу.
- Бу-бу-бу-бу, - гудел на работе улей, и Рита кивала, и улыбалась, и привычно поддакивала, и зорко наблюдала за шефом, хотя и знала, что уж ей-то вряд ли что-то грозит, она слишком нужна здесь... И постепенно два этих голоса: бабкин и обобщенно-сплетничный, трутневый, сливались в одно, и мешали ей жить, жить так, как она хочет, быть той, кто она есть...
Однажды ей приснилось, что бабка умерла, что она, Рита, стоит над ней, а в руке у нее нож и на ноже кровь, а сзади ее обнимает Стас и целует в шею, так слааадко-сладко, слаааадко-сладко...
- Будь мой женой, - говорит он, и она оборачивается удивленно и хочет сказать, что это бред и что они тут делают, и ее рука с ножом несется ему в лицо, и она хочет остановить руку, остановить этот ненужный, случайный удар, но не может, как будто какая-то сила вцепилась в нее и тащит прямо в эти голубые глаза с карим пятнышком...
Она проснулась и долго стояла под холодной водой, покрываясь уродливой цыплячьей кожей, не понимая, что происходит.
Позвонила на работу и сказала, что заболела.
Ее и правда бил озноб: она, наверное, простудилась под этим ледяным душем.
Достала из потайного кармашка в сумочке две таблетки феназепама, запила водой и провалилась в тяжелый, глубокий сон. Потом, видимо, когда действие снотворного подходило к концу, пришли какие-то странные фантазии: снились какие-то яркие эффектные девушки – она не могла узнать ни одного лица, серые улицы без одной вывески, серые люди в одинаковой одежде, усталость, усталость и ожидание, ожидание, которому, кажется, не будет конца...
Она проснулась от телефонного звонка.
Звонил не мобильный, что странно, звонил домашний – старый, черный пластмассовый аппарат на тумбе у зеркала – в том-то и заключалась странность, аппарат был в бабкиной комнате.
Она машинально потянулась за трубкой.
- Да, - сказала она и не поняла, кто это говорит.
- Здравствуйте, - звонкий мальчишеский голос просто переливался радостным нетерпением, - здравствуйте, позовите Риту, пожалуйста.
- Да это же... – начала она и осеклась.
Из зеркала над тумбой злорадно морщилось бабкино высушенное, похожее на отваренного цыпленка, лицо.