— Это более или менее гениальный фильм.
— Дерек… ты по-прежнему валяешь дурочку?
Я не знаю, что ответить, поэтому встаю на колени рядом с ней, беру у нее из рук свернутую купюру и вдыхаю почти все волосы разом. Делаю глубокий вдох и, перед тем как взорваться, глажу Манон по волосам, и мы обмениваемся взглядом, просто взглядом, медленным, сияющим, вечным, и в этом просто взгляде есть и наша первая встреча, и ее невинность, и все призраки, что стоят между нами, и умолкший дробный стук шпилек по паркету, и очевидный смысл слов «поломать жизнь», и еще более явный, невыносимый смысл слова «необратимость», и то, что всего этого нет в сценарии, а мне в конечном счете плевать, и моя неоконченная соната, и труп рояля, и наша неоконченная история, и труп с сияющими глазами, и даже пелена слез, и то, что мы пережили вместе, и даже что-то большее, чего мы не пережили.
Она подносит руку к лицу и стирает следы кокаина, так, как если бы стерла слезу, и в ее жесте есть что-то окончательное — теперь это женщина, — а поскольку я ненавижу давать слабину перед женщиной, я опять надеваю темные очки, и Манон недоуменно смотрит на меня, а потом внезапно отворачивается, встает, устало, как дряхлая старуха. Она топчется на месте и смотрит вверх, сложив руки на пушке, так, словно молит — кого? Люстру? А потом звучат выстрелы, и мне кажется, что я умер, и она тоже, и тем лучше, но я открываю глаза, она просто стреляла наугад, наверно, чтобы разрядиться, и есть от чего, и я вижу, словно в замедленной съемке, как дверца платяного шкафа слетает с петель и с грохотом рушится на пол, а набитый до отказа шкаф начинает медленно выплевывать содержимое, и я говорю мысленно «хрен с ним», фотографии сыплются дождем вокруг нас, изящно покачиваясь между вентиляторами, и одна из них — естественно — подлетает прямо к руке Манон, и я узнаю фото из итальянского «Вог», то, первое, и Манон подбирает его, смотрит так, словно видит в первый раз, а потом сминает в руке, скорее даже растирает в порошек с нехорошим видом, не хотел бы я оказаться на месте этого фото. А потом Манон — она определенно принимает себя за что-то вроде Лары Крофт — стреляет в другой шкаф, и в те, что напротив, и три дверцы падают одна за другой, и фото летают, кружат, вращаются, воздух переполнен ими, паркет завален, я и забыл, что их столько, и Манон вертится туда-сюда, хватает их, она похожа на девочку под снегопадом, которая по глупости пытается хватать снежинки, а они тают у нее в руке, или еще на заблудившуюся дурочку, но план вовсе не плох.
А потом Манон поворачивается ко мне четким, до миллиметра рассчитанным, стробоскопическим движением, и глаза у нее тоже стробоскопические, и палит в экран, и четким, до миллиметра рассчитанным жестом протягивает руку к колонке, и снова стреляет, и «Souvenirs» умолкают, она стреляет, и Леонард Коэн умолкает, она стреляет, и The White Stripes умолкают, и Генсбур умолкает, и Мэрилин Мэнсон умолкает, и «Полуночный экспресс», и Soft Cell, и Metallica, и Пуччини, и Radiohead, и Nirvana, и Шопен — все умолкают, и от музыки больше не остается ничего, почти, на самом деле Нина Симон еще поет «Donʼt Let Me Be Misunderstood», ничего, только Нина Симон, Манон и я.
И четким, до миллиметра рассчитанным движением Манон отнимает у меня пульт и пускает звук на полную громкость, наверно, потому, что после всей этой пальбы и взрывов она совсем, совсем ничего не слышит, а потом целится и велит мне отойти назад.
— Отойди назад!
— Ээ, — отвечаю я, — по-моему, ты забываешь одну маленькую деталь, я ведь тоже вооружен.
— Отойди назад, — говорит она.
— К тому же, — уточняю я, — моя пушка лучше твоей.
— Отойди назад, — говорит она и добавляет, цинично, я и не знал, что она на такое способна, и у меня кровь стынет в жилах: — Я ставлю кадр. Отойди назад.
И я отхожу назад.
— Ты всего лишь хотел немного кино в своей жизни, Дерек? — спрашивает она.
— По правде, я…
— Ты хотел кино? — кричит она.
— Ну да, ну да, именно.
— Декорации подходящие? Свет? Музыка? Все хорошо? Тебе удобно?
— Я… меня не загримировали.
— Тогда мотор! — кричит она. — Снимаю!
Она приближается ко мне:
— Смотри в камеру!
— В какую камеру? — спрашиваю я.
— Вот тебе камера!
Она целится из револьвера прямо мне в физиономию.
— А, ладно, — говорю я, — окей, вижу.
— А теперь страдай!
— Не понял? — спрашиваю я.
— Страдай! Ты играешь страдание. Твой персонаж манипулировал невинным человеческим существом, и невинное существо восстало против него. Через несколько секунд твоего персонажа будут пытать и убьют. Твой персонаж доживает последние секунды. Значит, ты должен дрожать, стонать, кричать, умолять, просить пощады. Прямо сейчас. И поубедительнее, пожалуйста.