Когда наступил сезон тёплых дождей, и закончилась великая сеча, вырубка крепчайших берёзовых веников на весь банный год, произошла ещё одна случайность.
Пахучие травы набрали вес лошадиной гривы и полегли по обе стороны тропинок, ведущих к морю. Берёзовые непроглядные плети проливались до самой сырой земли, не позволяя совершить ни шагу с тропинки. Ступни проваливались в фантастический дёрн до щиколоток, а ноздри утопали в пряных ароматах до затылка.
Удивительно ли, что о ту пору у меня не оказалось сапог?
Однажды утром она отлучилась в другую комнату на минутку, а ворвалась обратно, будто отсутствовала неделю.
– Григорий с Надей зовут на креветки, возьми белого вина!
– Как вы едите их, они ведь с каловыми массами, ещё Шардоне на них переводить?
– Даже всё, что у них внутри – это дары моря, дурачок! Ты ещё спасибо скажешь, когда отведаешь от надиных щедрот.
Глупый. Мрачный. Нудный. Ихтиолог!
И малиновые губы завладели щекотной ямочкой на шее.
У креветок с чесночком бывает такая жареная корочка, что невольно взгляд перебегает на малиновое, а в губы льётся виноградный хмель, не переставая. Незаметно на столе иссякла материковая Франция, при весомом избытке прудового Таиланда. Григорий извлёк гирлянду Шардоне прямо из воздуха, и боттлы прошествовали друг за другом не на шутку скованные одной цепью.
– Надя, я тебя люблю, – тихо проронил я, не отрывая глаз от столешницы. И получил подзатыльник.
Дождливый день был полон лишений: настойчиво прятал сильное солнце за обложной пеленой туч, подменял все звуки цветущего лета на монотонный минористический шорох, и вдобавок замыкал нас в пространстве, ограниченном крышей. Неминуемо наступил момент, когда кровь в жилах полностью заместилась виноградным откровением, и мы вывалились на оперативные просторы. Напитанные ненастьем дорожки не оценили выходного гламура и мигом завладели кроссовками, джинсовыми костюмами и ухоженными локонами.
И тут я заметил на тропинке светлый камушек, неожиданную скорлупку – след зелёного орешка. Я догадался, что сам по себе волочил вчера из машины прохудившийся пакетик с фисташками, растрачивая по пути содержимое. Крадучись, как по сказочным крошкам, мы двинулись вдвоём по завету Шарля Перро.
В завершении сказочной цепочки стояла моя «ласточка» – «Нива» образца 1976 года, с полным баком бензина, налаженной горячей печкой и почти сказочными сиденьями от «Сааба». С финских разборок они идеально перемещались в салоны советских внедорожников.
В заросшей по-королевски, укромной ложбинке «Нива» разместилась словно волшебная карета, не имея никаких шансов превратиться в тыкву. Я прыгнул за руль, а она поместилась рядом.
Саабовские сиденья приняли розовые от холода лодыжки, и джинсовая куртка повисла на зеркале заднего вида, затмив лобовое стекло. Джо Кокер задорно захрипел на кассете: – You Сan Leave Your Hat On, – но она оставила только перчатки.
Листва диких кустарников волновалась в боковых окнах как оранжерейная посадка, а в салоне оказалось немного «Амаретто».
В её глазах зажёгся совершенно дикий блеск, а тонкие перчатки потянулись к моему ремню. Меня затрясло как на экзамене по научному коммунизму, и я машинально пристегнулся ремнём безопасности. Когда перчатки вошли в соприкосновение с моей голой кожей, я признался себе, что как партизан никогда бы не выдержал пыток и выдал все секреты врагу.
Вероятно, в этот момент я размышлял об изъявительных наклонениях глаголов, и само собой сложилось:
– Из всяческих наклонений
я выбираю Твоё,
желательное – в колени,
особенно – за рулём…
Мы никогда не делали такого в машине!
Салонная эквилибристика оказалась особым видом спорта, вначале ей нравилось следить за рукоплещущими верхушками сосен в заднее стекло, пока я находился сзади, а когда она развернулась, тут то я и понял, что бежать некуда, заметался в тесной клетке, как-то неловко провалился – и в самое сладкое. Но она залилась слезами, забилась – и радостно расцвела на мой испуг.
С тех пор прошёл глад и мор, вспыхивали и угасали войны, был наконец открыт унуноктий, но магический круг так и не пожелал замкнуться.
Волнолом по-прежнему нацелен в набегающую волну, и упрямый локон вновь и вновь возникает в ясную погоду, чтоб неизбежно рассыпаться волшебной вязью на мириады сверкающих песчинок.
Танго и Манго
Их прозвали Танго и Манго, и обе закончили юридический. В любой компании, в любом клубе они заметно выделялись из общей массы. Подружась ещё в общежитии, они становились похожи и копировали друг дружку: разбрасывали вещи, на спинках стульев росли неорганические сэндвичи из нижнего белья. Готовить они не пытались и питались как придётся, порой одними «закатками» из дома. В банках было довольно остроты, и они ели литрами, пока не отказывал желчный у Манго. Она бросалась в ближайший поезд, чтобы вернуться к маме – мама вылечит. Танго отличалась непобедимой всеядностью. И съедала всё до зёрнышка, в то время как Манго крошила каждый кусок хлеба бешеными пальцами и выкрашивала на стол добрую половину. По большому счёту, Манго давно заметила, что это Танго ей подражает, стремясь перехватить её успех у мужчин. Настолько забывая о себе, что перенимала энергетику. В выводе ни один цветок не выдерживал у них в жилье.