В те времена Зеленин неумолимо преследовал Вику и неминуемо её добился, что было абсолютным наваждением для неё, а для коротких соитий он использовал всех друзей и знакомцев и находил всяческие площадки.
Виктория, единожды очнувшись от гипноза, встрепенулась:
– Слушай, мне страшно, как ты смотришь на мои руки!
– Потому что они красивые, – невозмутимо парировал Зеленин.
Виктория всегда носила короткий рукав, выставляя напоказ изящные запястья, всевышним отделанные локотки, вечно имеющие покраснение, словно имели только что контакт с полом, а Зеленин отмёл всех и вся поползновения и дорожил каждым мигом их неожиданной истории.
Она бы и не восприняла его всерьёз, если бы в этих хаотических перемещениях они не нашли приключений. В тёмном проходном дворе их встретили трое, Зеленин упал с первого удара. Вика безучастно прижалась к стене, к которой её припёрли несколько фигур, но что-то насторожило проходимцев. Зеленин поднялся и что-то сказал. Его ударили снова сильно, и он упал. Потом его били все трое, и забыли про Вику, потому что он снова вставал и что-то говорил. А Вика выбежала на проспект и позвала ПМГ. В милиции Зеленин ничего говорить не мог, потому что был в «скорой помощи», а хулиганы дали показания, что он назойливо повторял два слова «моя девушка».
И вот в чьём-то уютном гнёздышке они увидели ролик «плейбоя», где мнимый водопроводчик ублажает домохозяйку, облечённый полукомбезом, и в каске.
Зеленин на этом месте просмотра встрепенулся:
– А, может, я каску с работы принесу?!
– Дура-ак… – Вика ткнула губы ему в ухо. И прижалась всем телом.
Синичкин привычно распекал подчинённых, Зеленин хмуро отслеживал глазами траекторию паука на потолке:
– Чтобы Погиба и Гичко, эти казачки засланные, с местными казаками никаких антимоний не разводили! Я им напомню, как в Казани они татарам объясняли, что "Зенит-чемпион!" Из обезьянника я их потом вытаскивал…
Зеленин никогда не орал, предпочитал не ложь, а молчание. Работяги всегда ему доверяли: не соврёт, а заплатит, как обещал, выбьет у шефа, если работали, вдвое, так вдвое.
Вдогонку им прислали племяша Генерального на выучку. Шеф знал, что у Синяка нет даже высшего образования, поэтому прикрепил нового Зама к Зеленину.
Синий не единожды перекрестился, потому как с мальчиком сразу не заладилось. Тот знал всё уже наперёд, после двухнедельных курсов менеджеров, тупил напропалую и лихорадил всю команду.
Зеленин потерял сон, и впервые понял, что все сокровища жизни лежат под горячей подушкой, на которой его неуёмная голова, и с этим нужно вставать в шесть утра и молотить весь день безнадёжными с вечера мозгами.
Он просыпался среди ночи, ходил курить, слонялся, и таким «макаром» махнул как-то пятьдесят грамм водки. Расслабило и усыпило. С этой ночи он наливал каждый вечер пятьдесят-сто грамм и ставил бокал в изголовье.
«Если я заболею, к друзьям обращаться не стану…»**
Каждое утро он выливал водку в раковину, заново дивясь своему поступку. Под впечатлением этой варварской акции выходил на улицу и привычно проходил мимо газетного киоска. У него не отложилось, в которое утро он ощутил смутный дискомфорт, заставивший его вернуться и внимательно осмотреть витрину. Его догадка была стыдливой, сродни неряшливости в одежде, но глубже, так как означала неряшливость в мыслях.
Глаза Зеленина были прикованы к «золотой маске Агамемнона».
Весь день мозг, лишённый былого равновесия, колебался, совершал работу маятника между нелепой ошибкой и опасным открытием, а наутро Зеленин купил этот журнал и принёс на работу. Раскрыл и поставил «на попА», сомнений больше не оставалось: на него смотрело первое лицо телеканалов. Ни много – ни мало тяжёлая рябь прошла по мутному зеркалу бытия.
Зеленин повеселел: судьба допустила очередную помарку на тушированной линии его судьбы, на этот раз благодатную. Так бы и жил себе и не ведал ничуть о золотой маске. Он наведался по- соседски к Синичкину и невзначай подложил журнал на стол. Синичкин с широкого замаха нацелился на журнал чайной кружкой.
«Никто, кроме меня, не видит», – удостоверился Зеленин, выхватив из-под горячего донца репродукцию.
Если он пока и не нашёл разгадки, то, по крайней мере, нащупал путь нелёгкого решения, ухватился за нить ариадны, ведущую к открытию тысячелетней тайны цивилизации. Дыханию его вернулась глубина, мысли свежим потоком устремились на мельницу индуктивного метода. Ни одна живая душа не догадывалась, как он близок к постижению смысла бытия, к универсальному объяснению всего происходящего не столько в эти годы и дни, сколько в каждом витке безымянной до сей поры спирали прогресса. Как показывали все его очередные выкладки, Зеленин был избран свыше для этого открытия, так он примерил на себя личину избранности, а напоследок понял, что она при нём всегда была, что от неё невозможно избавиться, как и от кожи. Всего-то он забыл о ней на некоторое время, скорее всего это можно было трактовать как измену себе.