Должна же быть какая-то логика, цементирующая связь прошлого с будущим, от первого увиденного слоника в зоопарке до сверхстойкой пластинки керамической плитки, которую в канун развала НИИ он клеил своей рукой на скулу космического «Бурана»***… Что-то там было ещё, от картинок первых танков на улицах городов до заброшенных руин отцовского завода. Что-то у него не укладывалось в доказательную цепочку, фактов много было лишних, связки, явно ошибочные, он отсекал.
Как мясник? При этом слове Зеленин готов был рассмеяться, на всю жизнь запомнилось то обстоятельство, что объявление ГКЧП его застало в километровой очереди за сосисками.
Как опытный бакалейщик, он отбирал по крупицам в клейкой памяти сакральное, пытался увязать с другими звеньями, и, не завершив, оставлял на сладкое.
Кроме того, что человек находится на высшей ступени пищевой цепи, где находится эпическая составляющая?
Зеленин ходил на работу, словно совершал паломничество, отречённо слушал, втолковывал Заму прописные истины, силился отменить его приказы и взглядывал ежеминутно в угол на артефакт, ожидая его реакции. Абсолютно ничего не происходило и не порождало никаких проекций, кровавых или нефтяных фонтанов. Сквозь звон недосыпания светило Зеленину, высвечивало близостью явной цели, огненным цветком папоротника или блеском горшка лепрекона.
Шаткая теория, едва наметившись, отказывалась срастаться, однажды в забытьи ему привиделся сон, как огромной стрекозе он склеивает правое крыло с левым в радужную ленту Мёбиуса. В том сне он испытал блеск озарения.
– Научный подход, идиот, строго научный… – с досадой очнувшись, прохрипел он подушке.
С утра по ходу на работу Зеленина ежедневно встречали первые соглядатаи в лице раскидистых елей. Они высились вдоль асфальтового полотна в вечном карауле, искусно пряча палевый бок, у каждой разный, как светская старушка прячет линяющую прядь, но Зеленин больше не останавливался, чтобы поздороваться.
Вторую справа раньше он называл Габи, с которой Штирлиц не хотел играть в шахматы, она держалась изящнее своих соплеменниц. Другая слева напоминала ему Маргарет, в честь Тэтчер, остальных он поголовно не выделял.
На ели легла печать тления, которая с достижением возраста беспощадно высушивает целый лапистый сектор в конусе от макушки до корня.
– Начнём сначала, – сделан первый намёк, – с «Бурана».
В их группе Зеленин корешился только с Артёмом, того отталкивало от всех разнополюсным зарядом, как инородное тело. Тёма бредил карбидами, в частности карбидом алюминия, его тянуло к алюминию. Кто мог знать тогда, что через тридцать лет НАСА применит алюминиевую суспензию во льду как новое ракетное топливо, Тёма ведь не пережил девяностые.
Они совместно с Зелениным зацикливались на «битлах». Пили спирт на Байконуре и орали весело в дворовом переводе с бессмертного «boy, you”re gonna to carry that weight», заглушая свист степного ветра из всех щелей комнаты:
«Хэй, а ну-ка пива налей, пива налей, скотина!»
Пива действительно не было, но Тёма-то был готов «поднять любой груз» в космос, и рвануть ещё дальше, за пределы Галактики.
«Агамемнон воцарился в Микенах не совсем по праву рождения и уж никак не по способностям. Убийство лани на охоте было очевидной данью традициям, но последующее являлось откровенной глупостью, и его действия не назовёшь дальновидными накануне ответственного похода, плюс к тому он привёл к череде напрасных жертв и высокомерных ошибок в троянской войне, но мы вынуждены признать, что финал царственного пути скрыт в утраченной поэме «Орестея».
Племяш куражился и настаивал на своём, несведущем. Он выдавал волшебный набор уверенных фраз, по отдельности выглядевших осмысленными, но ни вместе, ни порознь не являвшихся прикладными. В Зеленине неделю вовсю нарастал назойливый и болезненный эффект того, что он заново прослушивает учебник научного коммунизма из институтской программы, и утром следующего понедельника Синичкина вспугнуло, как он неожиданно заорал за стенкой: