Зачем-то я и ляпнула:
– Я всегда мечтала, чтобы меня ласкали двое любящих мужчин… Ну, чтобы не болтаться куском мяса между ними, а… чтобы именно ласкали.
Он дёрнулся в сторону, и вечер остыл и рассыпался на мелкие фрагменты взбитых простыней и холодных рук.
Я не поверю, что меня он любит крепко, если ему возможно-невозможно словами тихими, но тяжкими как камни, сдавить мне голову до боли.
– …а с ЛЮБИМЫМ не пробовала?
*
Я отказалась ему готовить:
– Хочешь, чтобы от меня всю жизнь несло жареной картошкой?!
Купила полуфабрикаты и разогрела, приятно видеть мужика в полном недоумении, при том, что я его водила по заведениям и раскалывала местную кухню: там порции меньше 250 грамм, там салат «Цезарь» откровенно туфтовый.
Он усмехнулся:
– А это ты умеешь?!
Стас мигом обернулся на улицу и принёс твёрдого сыру, который нарЕзал и макал в блюдечко с мёдом, расставив сверкающие рюмки водки.
– Же-е-э-сть… Ты безнадёжен.
– У нас это называлось «слетать в магаз»!
Тут я бросила небрежно:
– Ты вот скажи, откуда ты узнал, что так подают сыр в Италии?
– Оп-пять не удалось отличиться!
– Я никогда не знал…
Как у них называлось так целоваться, я не спросила. Не я была его первой учительницей, это точно.
*
Я не знала, что он запомнил мой адрес, а через месяц пришло одно-единственное письмо издалека. Мне никто никогда такого не писал:
"Я всего лишь верю, что сон качает твоё сердце на ласковой волне, пока я меряю ногами в зимних ботинках по-ночному бесконечный, студёный морской прибой.
Меры ему нет, и в ночИ только белёсые гребни неотвязными цепями обозначают демаркационные полосы, за которые нельзя заступать. Совершенно так же, как я не могу приблизиться к тебе.
Другие жизни, за которые я был в ответе, я рОздал, злато и булат оставил другим, не умеющим ими владеть.
Всем, кто нуждается в воде, в воздухе – рыбам, млекопитающим, им не понять, как я нуждаюсь в тебе.
Как я бы отдал всю Сибирь, до горного Урала, за уголок наволочки, пахнущий тобой.
Я бы собрал буксиры и баржи, рыбачьи шаланды и куласы, собрал целый флот, который оставит за кормой эту занудную береговую линию, и повёл бы его к тебе, мускулистыми морями и жилистыми каналами.
Влажный песок, который я в тесто перемешиваю километрами, представляет единственную на земле сущность, которая отзывается на каждое моё движение, отмечает каждый мой вздох, хранит каждый отпечаток, как открытую рану.
И достаточно быстрого взгляда назад – ни одного следА не осталось.
ВСЁ СМЫЛО.
Грохот ветра приближается к безумию, а мои слова, обращённые к тебе, брошены на ветер…"
*
Больше не было ничего.
Где-то через месяц я на улице увидела его друга, с кем вместе были на шашлыках. Я подплыла независимо, как королевна, его жена глЯнула горгоной, думала испепелить.
Григ воззрился на меня дико, когда я спросила о Стасе.
– Отойдём!
– Ты ничего не знаешь?! А, впрочем, откуда… Никто не знает твоего номера.
Он разводил руками, таил паузу, а веки покраснели и набухли. Когда волновался, он всегда скатывался в отрывистую скороговорку:
– Он, видимо, долго терпел, спешил сюда. Выпивал, чтоб боль унять.
Аппендикс… допёк его в поезде, его сняли в какой-то Хацепетовке. Пьяный хирург, заражение. Никто бы не успел, даже если бы он был в сознании и отзвонился. Месяц как тому…
Лицо его сделалось растерянным:
– У меня нет носового платка… Щас у жены возьму, момент! – и он развернулся бежать.
Хороша я была с потёками туши по щекам, когда мне про это уже дома Машка наорала. Не помню, как пришла, Машка тоже заплакала. А она у меня девушка выносливая. С такой-то мамой.
Материализм и эмпириокритицизм
Лето на излёте посадочной траектории зацепилось крылом за короткую излучину забытой речки, где они и оказались на закате длинного дня. Вдвоём в машине, покинувшей заросшую колею и впавшей в оцепенение посреди упрямого разнотравья, не покорившегося колёсам и захватившего днище упругой подушкой, казалось, вот-вот прорастёт насквозь.
Вокруг коротали денёк "ивушки", как говорила она, или «в меру корявые деревья», как называл их он. Они не составляли группу, но и не кичились одиночеством, в причудливом порядке печалились на почтительном расстоянии.
К открытым окошкам подкатывал шелест лиственного прибоя, словно кипяток к краям кофейной турки. В откинутых сиденьях затаилась дорожная скорость, бередила остановленных людей и тянула наружу «слово за слово». В этом сочетании муравы, протянувшейся к зеркальной реке, с густым сосновым бором на другой стороне, за верхушки его заправленным белёсой кромкой бездонным ультрамариновым небом, возникла кочевая – протяжная, поселившаяся в этих местах тема.