Надежда растаяла, да здравствует надежда!
Надюшей звали ту чудесную девушку, которая осталась в том призрачном подъезде (третий этаж – сразу направо, к порогу намертво приколочено моё сердце), а надежда – последнее, что мне осталось в масштабах этой забытой всеми святыми галактики.
Это лишь усталость, и чего-то шатко.
Что же мне осталось: кошелёк да шапка?
Ты тогда играла жизнью, как принцесса,
Просто называла бытие процессом.
А теперь ты бродишь по дорогам страсти, и нередко звонишь
Чтобы крикнуть: – Здрасьте!
Мы были как нож и атлас, а что может связывать эти две вещи? Одно режет другое, на части, но и лоскуты могут получиться изящными, прочными и долговечными, и краски от этого не потускнеют.
В ограниченном пространстве плавучей тюрьмы обостряются наши чувства, а мысли становятся осязаемыми. Психика приходит в движение и приближается к границе неизведанного, как будто тонкостенные бокалы движутся караваном по столу к заведомому краю (разобьются или нет?). Сразу два человека заметили, что линолеум в коридоре образует некую комбинацию волн. Причём одним из них был я, когда споткнулся о покрытие при входе в свою каюту. Вдвоём с Булатом мы пришли к единому выводу, что у моей двери расположилась дугой волна, у которой две короткие волны образуют ножки.
– Напоминает букву «пи», – сказал напарник непререкаемым тоном.
– Несомненно…
Движущийся транзитом сисадмин тормознулся и красноречиво вздохнул:
– Да-а… Всё напоминает о суровой реальности…
Его слова вспомнились через день, как только напарник постучал в мою каюту, кивая под ноги:
– Мне кажется, «пи» приближается…
Я не стал оспаривать, а ближе к ночи «на всякий пожарный» замерил рулеткой расстояние от двери до спинки «буквы».
Вдали небо наискось чертят два мощных истребителя, лёгкие чайки режут крыльями волны, словно ятаганами. Мы вышли с утра на быстроходном катере, подошли к объекту и высадиться не смогли. Нас швыряло как скорлупку и заливало вёдерными брызгами. По возвращении в отель палуба нашего пассажирского флагмана показалась могучим авианосцем. К полудню меня сморил вязкий сон, и было злое видение. Как стемнеет за бортом, я пойду на грузовую палубу и заменю свой спасжилет.
Патентованные мозгоправы призывают остерегаться диалогов в голове, а я не расположен бить тревогу до тех пор, пока меня посещают блистательные монологи. В течение одного особо навязчивого голоса я продолжал разуваться в санузле и уронил свой носок в унитаз. Если бы я намеренно метился, то вряд ли попал бы, а когда спросонья я попал туда тюбиком для бритья, это выглядело так, что накануне я всё отрепетировал. Раньше, в прошлой жизни среди бетона и одуванчиков, я разговаривал с книгами, иногда дискутировал.
Одно время я даже думал, что в книгах отражено самое страшное, что только можно себе представить. А потом я прожил свою собственную жизнь, и в ней-то уже ничего невозможно поправить. Только наивные глупцы готовы проживать свою жизнь снова и снова.
Пусть так – я говорю – пусть так, но, всё же, чуть пореже жестокости, чуть чаще видеть маму. И чуть поярче тепла, которое я катастрофически всем недодал.
Сейчас в судовой библиотечке только хинди и норвежский, а это то ли мураками в норвежском лесу, то ли пер гюнт на ганге, одинаково нелепо.
В какой-то из дней у нас появились розовые вороны. Я проводил у кормового иллюминатора обыденный кофе-брейк, как вдруг на палубе возникли эти птицы, иссиня-чёрные и с розовыми тушками и клювами. Я не двигался и не смеялся, мне было известно, что стоит подняться и пойти за камерой, как посетители тотчас же исчезнут. Мой объектив снова и снова преследуют очаровательные и гнетущие странности, они сами находят меня и создают в фокусе свой причудливый мир. Вот я фотографирую обвязку «спайдерменов»**, развешанную где попало после восхождений, в ней живёт оттиск высоты и натёрта печать её хозяина, и – вдруг – в кадре проявляется кто-то посторонний, как будто ремень вытягивается из чьей-то задницы.
Здесь – я задумал динамичное фото – и пожалуйста, среди ревущего шторма невесть кто позирует другому автору.
Штормы ходили вокруг нас кругами, поджидая урочного часа. Ступнями мы ощущали, как содрогается палуба нашего лайнера, рёбрами мы испытывали по ночам дрожь корпуса. При этом никто не страдал морской болезнью. Мы пытались выиграть у стихии пару часов как пару шагов, а она ответным ударом отнимала у нас всю беговую дорожку. Очередную смену нам было не позволено забрать с объекта.