Вместо этого они загоняют любезности точными ударами в уши боссу, словно шары в лузы, чтобы получить доступ к файлам высшего уровня секретности, истязают страницы деловых блокнотов в поисках своего превосходства перед остальными. Они беспомощны перед властью Тени, но и сами пестуют эту власть. Там, где в разрешённом существовании присутствуют определённые вехи, как – то потеря невинности, выбор профессии – залог жизненного пути, для них закладываются рубежи бесконечной битвы, а в непрерывных сражениях выигрывает только самый кровожадный.
Где же тот барабанщик, который в руки палочки кленовые берёт, из пионерской песни пятидесятых, на которой все выросли и которую впоследствии запретили? Его не расстреляли, не сгноили в психушке. Он дожил до теперешнего, его оформили мерчандайзером и дали права на вилочный погрузчик. Нет человека – нет проблем, есть электронная запись в ведомости на зарплату.
Они не жаждут получить взамен три несчастья, каждое из которых ломает рёбра изнутри ударами сердца. Первое из них именуется разлукой, отсутствием тебя хотя бы на минуту. По второму пункту следует чужая музыка, музыка твоего голоса, беседующего с подругой телефону – это полчаса. Третий повод приходит с расставанием, которое крошит вязкие мысли о коварности этого бытия. Когда часы накладываются на сутки, дни на недели, и в конце, после недолгого перелёта (надо ощутить за спиной крылья), они оборачиваются крохотными перед неизбежностью встречи. Мы с тобой находимся у подножия нашего маяка и питаемся его светом, даже находясь врозь…»
Вика вызвали в Питер и он улетел на пару дней, но его задержали расчёты и полурабочие посиделки, где стремились все просто набраться. Кстати подвернулся рок-концерт «Пикника» – редкая удача для ценителя, на котором он выиграл боттл коньяка. Когда все заменжевались, стоит ли брать спиртное – ожидался конкретный шмон на входе в зал «Октябрьский» – Вик уел всех скопом, вы не знаете, как это готовить, и бесшабашно пронёс «на спор» фляжку коньяка в ширинке джинсов.
Однажды утром он замешкался с галстуком и подошёл к окну, под которым строгий Невский проспект кишел арахисом голов и повседневной шелухой будничных одежд.
В нём разом оборвался рабочий ритм, и возникли в голове туманные арабески, ксанины тюли-занавески. Он задумчиво и авторитетно сказал окну:
– Вот такие кони – обмороки! –
И тем же вечером вылетел в Архангельск.
«…Я сохну по тебе, находясь рядом, и безукоризненно нахожу тебя издали. И ты будто следуешь за мной, за моими скитаниями, неизбежными в моей профессии, как цветок поворачивается вслед движению солнца, а я благодарно проливаюсь на тебя, как весенний дождь, с каждым возвращением. За бегом хронометра мне невозможно уследить, как пустыри превращаются в торговые центры, малыши превращаются в мужчин, а ты остаёшься такой же прекрасной, как в первый день нашей встречи, и слагаемые «1+1» для нас до сих пор дают в сумме «1». Рычаги этой Вселенной запустили механизм нашей встречи, выпустили нас в коварную пустыню навстречу испытаниям, и нам предстояло решать, стоит ли всё это того, чтобы выдержать.
Как по мне, так это выглядит единственно возможным вариантом судьбы…»
Когда они отправились ужинать в «Колесо», Вик удостоверился, что знакомая «Ауди» следует за ними как приклеенная. Пневматику он предусмотрительно захватил с собой.
Все эти кулинарные блюда, либо изустно простые, но «приготовленные профессионально», либо навороченные изыски оставляли его по большей части равнодушным. У него был избирательный вкус, очень примитивный, но от своих приёмов в еде он едва не мурлыкал, в чём Ксана неожиданно убедилась. Она вломилась к нему вечерком с мороза и ужаснулась, он ел шоколадный зефир с копчёным салом вприкуску. Загорелый по-африкански зефир являл свету белоснежное нутро, нежно-розовый свиной ломтик тоже был в загорелой оболочке. Вик любовался поочерёдно творениями своего прикуса.
– Как ты можешь? А я-то думаю, ты у меня – кто?
Ладно сало, кот-котом, но с зефиром, это – чупакабра какая-то…
Огурцы С ЦитРамОном…-