– Ехай в аэропорт… Прямо щас. Ты… Обязательно… успеешь…
Мрачно прошептала куда-то в ноги, в пол, то, что сейчас открылось:
– Просто карта так легла…
И не смогла смотреть в грядущее, запретила себе.
Какое-то время она сидела за столом, уронив голову на скрещенные руки. Встрепенулась и потянулась к сотовому. Выбрала номер из телефонной памяти – «Кнут», вскинула к уху. Тот, кто никогда её не знал, принял бы голос за лесное журчание упругого родника, вырвавшегося на поверхность из глубины. Нынче оно давало смутный отголосок, словно ток воды теребил по камням лёгкую стальную заколку:
– Миша, я согласна встретиться…
Трубка молчала не более секунды:
– Через полчаса в «Лагуне».
(Это было их с Кнутом место, в те далёкие времена, когда она водилась со зверями.)
Холодно на кухне, и мокрое лицо – совсем чужое, онемевшее:
– Но у меня есть одно условие.
Трубка недоумённо прохрипела:
– Какое?…
Она откинулась назад на стуле, машинально сотворив в воздухе длинными ногами «ножницы»:
– Залётного… не трогать.
Тут уже пауза затянулась на десятки секунд, эфир стал осязаемо тягучим, до стоячей ваты в ушах. Сердцебиение стократ обгоняло секундную стрелку.
Издалека в трубку донёсся чужой отголосок:
– Менты уже работают, шеф, нам итти?… – в эфире клубилось много шумов, принадлежащим многим людям.
– Миша??
И тут весомо упало:
– Идёт… Жду тебя. Всем отбой, – сказал для неё своему штабу и отключился.
Лапа крепыша с архангельской лестницы так и держала за кадык и не отпускала до самого Пулково. Он потирал кадык занемевшей ладонью и промывал горло изнутри – водкой. Ладонь обрезинило что тебе плавник, а горло заложило жестью, хоть кленовый сироп в него лей, хоть палёную сивуху. В аэропорту он покатил сумку на колёсах к бару у дальней стенки зала, перед ним оказались ступеньки. Легко бросил багаж посреди пустого зала и направился к стойке, на ходу прикидывая в голове: сухой джин или скотч? Ход несколько затянулся, выбор растянулся, и когда Вик вспомнил о сумке, она волшебным образом испарилась. Кроме мелкой наличности в кармане, он потерял всё: билет, документы, банковские карты. Он опрокинул махом пятьдесят «бифиттера» и отправился в опорный пункт милиции.
Вскоре он толкнул дверь и увидел поджарого майора кавказской наружности, безукоризненно выбритого в угоду службе, несмотря на поздний час, и безупречно вежливого. Тот без проволочек достал чистый листок и предложил написать заявление. Наблюдая его невозмутимость, вместе с тем и отсутствие враждебности, Вик затеял перепасовку, не умолкая ни на миг. Чистый лист бумаги кочевал с одного края стола на другой, Вик упрашивал, представитель власти проявлял терпение. Вик уже уцепился за его беспристрастность, в этом спокойствии для него содержался шанс. Настал и тот миг, когда пары выпитого подвыдохлись.
Вик туго провернул в голове колесо тяжёлой мысли: там паспорт, командировочное, какие-то документы, вся нудятина этой жизни, без которой оказываешься плавающим нулём. В силу известных причин он оказался уверен, что ничего хуже того, что случилось, уже произойти не может. Поэтому он глянул в потолок, призывая в помощь невидимого свидетеля, и коротко бросил в глаза майору:
– Слушай, тридцать штук даю, пусть вернут сумку. Ты же можешь…
Майор немедленно поверил, опыт службы в органах превращает способного курсанта из Еревана в превосходного психолога.
– Подожди! – офицер на ходу рванул рацию из нагрудного кармана. Говорил он за стеклянной дверью тридцать секунд, не более того, потом дал выдержку. Как положено.
Минут через десять он повёл Вика вдоль, потом куда-то в дверь поперёк, служебными лестницами спустил на свежий воздух. В самом низу ступенек аккуратно ютилась сумка, буквально у подножия банкомата «Сбербанка». Вик припал к багажу, рванул молнию, другую… Всё на месте, даже расчёска не тронута. Офицер рядом держал периметр, нервно озираясь, пока Вик потрошил бесстрастный банкомат. Получив обещанное, и при этом ничего лишнего (в лице внутренней службы безопасности), майор преисполнился гуманности.
– Тебе неплохо бы протрезветь, – сказал довольный милиционер.
– Много ты знаешь обо мне, майор… – уклонился Вик, и они пожали друг другу руки. Без имён и дат, но в полной уверенности, что совершили сообща одно доброе дело.
Через сорок дней после схватки на лестнице её взорвали на калитке дома, принадлежащего Кнуту. Она выпорхнула первой из машины, и первой достигла заминированной двери. Кнут ввязался в очередной передел и попал под разборку, а его судьбу решил опытный минёр. Врачи прибывшей скорой бросились к ней первой, как более тяжёлой. Кнут оставался лежать в нескольких шагах и хрипел: