Это все, что мне удалось собрать, а теперь у меня в горле пересохло. Ты все поняла?
Я поняла так замечательно, что схватила бутыль и долила нам шампанского. Услышанное не так сильно меня ошеломило, как должно было, потому что идеально укладывалось в мои подозрения. Наконец-то суть дела вышла на свет божий!
— Интересно, — задумчиво протянула я, — как бы на это отреагировал Стефан. Ужаснулся бы или раздулся от гордости, что на него такую охоту открыли…
— Раздулся, — твердо сказала Агата. — Он ведь мужчина, правильно? Женщины уже тыщу лет такие силки ставят, а до мужиков все не доходит. То, что она страшная дура, он еще долго не заметит.
— Погоди, ну почему же дура? Один только компьютер о дурости совсем не говорит.
— Да не только компьютер. Все, ну абсолютно все, с кем я беседовала, твердят одно и то же, почти хором. С ней нельзя по-человечески разговаривать. Обычно она помалкивает, уголком рта улыбается и со всем соглашается. Еще она умеет смотреть с полным восхищением, если ей это выгодно. А также может сообщить, что на улице дождь и холодно. На другие эпохальные открытия она не способна.
— Но кнедлики готовить умеет…
— Думаю, что умеет еще постирать, вытереть пыль, испечь пирог… Интересно, как это Стефан разглядел в ней интеллект? Разве что у него вкус изменился. Когда-то он признавал исключительно умных женщин, от сладких идиоток шарахался как от прокаженных!
Разумеется, над этим я тоже уже ломала голову.
— Я так поняла, что она неразговорчивая?
Так ведь ясное дело: он ей болбочет без умолку, а она башкой кивает и кивает. То есть все понимает, поддерживает и восхищается. Ни с чем не спорит, ни о чем не спрашивает. А разговор идет только о нем, любимом. Поэтому мудрее женщины на всем свете нет. Стефан любит, чтобы ему внимали. Со мной бедняга наверняка измучился: я не носилась с ним, как с тухлым яйцом, и занималась своими делами, а не им одним. Да и собственное мнение иногда случалось.
— Кто бы сомневался, — согласилась Агата. — Кроме того, как я поняла по пьяным бредням техника, Уршуля в постели просто виртуоз.
Отлученный от груди возлюбленный горько рыдал, что в жизни ничего подобного уже не найдет.
Я пожала плечами, не очень-то и расстроившись, потому что не секс составлял для меня смысл жизни.
— Слушай, я тебе говорила, что мне дважды звонили с анонимными пакостями? Один раз донесли, что мой муж бегает за какой-то Уршулькой. Интересно, что это был за доброжелатель?
Вряд ли та самая подруга-помощница?
Агата тоже пожала плечами:
— Да мало ли кто… Баба звонила?
— Баба.
— Тогда кто угодно. Какая-нибудь Уршулькина врагиня.
— Нет. Тон был ядовитый и ехидный. Рассчитанный на то, что я сей момент начну мужа когтями драть.
— Так над чем тут раздумывать? Ты должна была накинуться на мужа и тем сильнее ему опротиветь. Ты же с когтями не полезла, поэтому тебе перестали звонить и дразнить. То есть аферу мы с тобой разобрали по косточкам, плюнь и разотри.
Это уже все в прошлом. И не тебя компрометирует, а Стефана!
Я не задумываясь поддержала Агату, хотя не была уверена, можно ли здесь вообще говорить о компрометации. Он просто влюбился, сам того не ведая, в злоехидную идиотку, а остальное пошло, как обвал в горах.
Каким же ошибочным оказалось мое представление о случившемся!
Журналистика — это нечто совершенно другое, чем органы правосудия. До меня доходили слабые отголоски сплетен о моем пьянстве, на которые никто из новых коллег не обращал внимания. Если человеку нравится писать в пьяном виде — ради бога, его дело, лишь бы писал хорошо и не делал элементарных ошибок. Ошибок я не делала. Кроме того, никого не соблазняла, не подсиживала и палок в колеса не вставляла, по крайней мере в первые месяцы работы.
Потом все началось по новой, но уже как бы помягче и с меньшим размахом.
Если бы не свалившаяся на меня журналистская популярность и если бы столы в редакции не были завалены письмами на юридические темы, меня бы наверняка снова выкинули, потому что в газету посыпались жалобы. И, разумеется, доносы. Главным образом устные.
В редакции добрых знакомых вроде Яцуся у меня не было, поэтому прямо мне никто ничего не говорил, зато удалось подслушать пару разговоров. Сначала это получилось случайно, а потом я уже специально держала ушки на макушке.
И опять двадцать пять: в очередной раз в очередном кабаке я грозилась снять какого-то директора, потому что у меня связи в прокуратуре и потому что я не кто-нибудь, а пресса. Правда, имя-фамилию свои я выкрикивала уже не так громко, но кабацкая пьянь ими особо и не интересовалась.
Что самое скверное — я принялась делать людям пакости. Оказалось, что я звоню разным известным людям — политикам, актерам, писателям и прочим, — договариваюсь с ними об интервью, а потом не являюсь. И даже хуже: раза два я на интервью все-таки заявилась, продемонстрировав такой набор добродетелей, что моя несчастная жертва надолго возненавидела всю журналистскую братию. Мало того, что тупая и необразованная халда, так еще и здорово под мухой.
Подобные эксцессы случались со мной реже, чем раньше, но именно они заставили меня усомниться в версии Агаты. Мужа у меня теперь не надо отбивать, детей против отца я не настраиваю, так в чем же дело?!
— Слушай, может, она чувствует себя не очень уверенно.'' встревоженно предположила Агата, когда как-то вечером мы устроили очередное заседание, на сей раз без шампанского, потому что отмечать было нечего. — Может, она боится, что Стефан вернется к тебе, и на всякий случай поддерживает твое замечательное реноме?
Потому что других поводов я не вижу.
— И я тоже. Но если ты права, то она и впрямь жуткая дура. Не сумела разобраться, что Стефан за человек. Да и меня могла бы изучить.
— А ты его уже совсем не любишь?
— Опомнись! Да кто угодно, только не он!
И если бы он попытался вернуться, то оказался бы не только кретином, но и тряпкой. И она что, считает его тряпкой?