Хотя май еще не наступил, дядя Федя нежданно-негаданно для всех прицепил к своей душегрейке орден.
— А ты на войне был, дядя Федя, да? — наперебой спрашивали мы.
— Да, воевал с фашистами, — горделиво отвечал дядя Федя.
Мы никогда раньше не видели его таким довольным и радостным.
Я хорошо помнил этот орден на груди у нашего дворника, год назад папа ходил в военкомат и его там наградили таким же — круглый, с острыми уголками по краешку, с автоматчиком. У папы уже были два ордена, две «Красные звезды», которыми его наградили на фронте, перед концом войны. Но он их никогда не надевал, ордена были с винтами, и папа говорил, что ему жалко дырявить свой пиджак.
Но, по-моему, папа стеснялся надевать эти звезды. И никогда не хотел рассказывать, за что ему их дали в сорок пятом году, когда он был командиром роты парашютистов-диверсантов.
Когда папа, мама и Катя уехали, в клубе Конина шло кино с таким названием — «Диверсанты», югославское, про войну. Мы с бабушкой ходили его смотреть, и я только тогда узнал, кем был мой папа. Я так и не понял, почему он не хотел про это рассказывать — это же здорово, когда ты прыгаешь с парашютом на вражескую территорию, а потом убиваешь там всех-всех, быстро-быстро, пока немцы не спохватились, взрываешь какие-то большие дома и самолеты, чтобы нашим солдатам никто не мешал прийти туда…
А этот недавний орден, который папе дали почему-то не во время войны, а только в семидесятом, папа надевал с удовольствием. И даже на День Победы вышел в нем на тропинку перед домом, где уже были дядя Митя Беденко и прогуливающийся старик Хренов, еще живой в мае семидесятого — оба с такими же орденами и еще с другими блестящими наградами.
Помню, в тот день «старому Хрену» все кланялись степенно, оказывали ему почет и уважение, никто не говорил, что он куркуль и единоличник и не поминал ему оранжерею, а тетя Рая даже вынесла стаканчик самогонки, но Хренов отказался, мой папа тоже, и самогонку с удовольствием выпил дядя Митя и тут же стал пьяным, потому что тетя Рая по такому случаю не поскупилась и налила чистого первача — так сказал, ухая и крякая, дядя Митя Беденко.
Пока я вспоминал все это, на крылечко детсада вышла заведующая, принялась как-то нехорошо смотреть на дядю Федю, что-то жуя.
— А ну сымай! — вдруг закричала Елена Степановна, у которой, оказывается, во рту ничего не было, кроме злости.
И все сразу поняли, о чем это она — об ордене, которым так гордился дядя Федя.
— Чего сымай? — растерялся дядя Федя.
— Железяку свою сымай! Давай-давай, герой, тоже мне! — надсаживалась заведующая. — Тут детский сад, нечего железяки свои предъявлять! Дома у себя красоваться будешь перед дружками своими!
— Так ведь воевал я, — пыхтел дядя Федя.
И, послушный окрику начальства, все сколупывал негнущимися пальцами застежку ордена, все никак не мог расцепить заколку…
— Он воевал, ишь ты! — разошлась «ото всей души» Елена Степановна, мы никогда не видели ее такой. — Знаем мы, как ты воевал! Воев-а-ал он, видите ли! А чего ж ты живой-то тогда, раз ты воевал, а? Которые воевали, они в земле давно лежат, или с культяпками ползают!
И хлопнула дверью, уходя в свой кабинет.
Вечером, по дороге домой, я рассказал про этот случай бабушке, сказал, что Елена Степановна злая, а дядю Федю жалко.
— У ней мужа на войне убили, они только-только поженились перед войной, Сашик, — вздохнула бабушка. — Ее тоже ведь жалко.
Мне было не жалко заведующую — ее мужа убили давно, когда меня еще на свете не было, а дядя Федя — вот он, с нами здесь.
Утром на другой день случилось невероятное.
— Сашуль, а давай завтра Иру Иванову с бабушкой к себе в гости позовем? А? — спросила бабушка на подходе к детсаду. — Праздник большой, как хорошо будет! Я конфет вам куплю, яйца крашеные доедим, заварю настоящий чай. Индейский, со слоном.
Я обомлел, я оторопел, я не верил своим ушам, и мне сделалось радостно широкой-широкой радостью… Но ведь и страшно одновременно: как это? Ира Иванова в нашей скрипучей избе, в моей «хромой» детской комнатке! Я не представлял себе этого, просто не мог представить. Вот сестренку мою Катю — да, представлял, и даже очень легко, ведь я привык ее видеть за нашим общим столиком, и даже теперь, оставшись один, часто воображал, как она сидит рядышком на своей табуреточке. Эти табуреточки — мне и Кате — сколотил папа и покрыл их лаком.
«Моя» табуреточка жива до сих пор…
— Так позовем девочку Иру с бабушкой, Санёга?
— Давай, — душно выдавил я из себя.