Каждый мало-мальски сведущий специалист понимал: поскольку противоракетного зонтика у Израиля нет, над страной нависла смертельная опасность. В считанные дни начиненные химической отравой иракские боеголовки обратят Святую Землю в могильник. И хватало оснований полагать, что недавняя угроза Хусейна – отнюдь не бравада.
Моше Шавит, директор «Моссада», пробыл в штаб-квартире премьера без малого день – с одиннадцати утра до пяти вечера. В который раз – без всякой пользы для дела, поскольку повестка дня «Высадка десанта для пленения Хусейна» – безумие чистой воды, не оправдываемое и драмой момента. Ведь не секрет: у Саддама около десятка сверхнадежных убежищ, тасуемых в качестве резиденции или места ночлега, в зависимости от обстоятельств, точно карточная колода. Сведений, причем, о них – почти никаких, но главное: связь с немногочисленной агентурой в Ираке после введения военного положения оборвана на непрогнозируемое время. С таким же успехом можно снаряжать в Сахару экспедицию – на поиски снежного человека…
Меж тем, в ходе заседания, Шавит просьбу лейб-опера не упускал из виду, то и дело задумываясь, что бы та могла значить. Оттого, на первом же перерыве, он связался с техотделом, структурой новейших технологий шпионажа, и распорядился оказать Биренбойму максимальное содействие. В ответ услышал: «Дорон – давно у нас». По пути домой, едва взлетев с вертолетной площадки премьера в Иерусалиме, Шавит позвонил Биренбойму уже напрямую, сообщив, что готов его принять через полчаса.
В вертушке Моше одолевали душные чувства: обрывки давно пережитых невзгод, казалось бы, поросших ковылем времени, но почему-то сей момент воскресших. В итоге – заныло под лопаткой, куда в шестьдесят седьмом году вонзился осколок египетской мины, восьми сантиметров длиной. Тут директора настигло, что хляби духа – следствие чудовищного перенапряжения, а вернее, отчаяния, мало-помалу одолевающего его, прочих высших чинов страны, по мере того как время до истечения объявленного Ираку ультиматума – покинуть Кувейт до пятнадцатого января – неумолимо тает.
Шеф встретил Биренбойма в приемной в привычном для того обличьи – куклы с пустыми, ничего не выражающими глазами, но с необыкновенно живым лицом. И ровным счетом ничего не говорило о том, что за минувший день лейб-опер провернул груду дел, сопоставимую разве что с заливкой фундамента под средний небоскреб. Причем отличался отнюдь не валом, а дивной изобретательностью и глубиной проработки начинания.
Директор легким поворотом головы пригласил лейб-опера зайти. Вскоре они располагались в кабинете, выдавая буквально гротескное различие психотипов и состояния духа. Казалось, Биренбойм своей живостью будто пританцовывает вместе с креслом, а измочаленный Шавит, наоборот, никак не может забраться в свое – оттого примостился на краешке.
Какое-то время босс вяло посматривал на папку со сводками, как бы раздумывая, раскрыть ее или повременить. Так и не сдвинувшись с места, в полном опустошении потупился. Чем-то напоминал тяжеленный мешок, спущенным неким инкогнито с плеч для передышки. Но тут, будто он тот самый изможденный, едва дышащий инкогнито, выдавил из себя:
– Не молчи, выкладывай…
– А давай, босс, выпьем! – предложил Биренбойм. – Смотрю, лица на тебе нет – в Иерусалиме, видать, ухайдакали.
Шавит медленно поднял голову, чтобы обнаружить: Дорона и след простыл – его кресло пусто. Присутствие опера угадывалось лишь по шуму за спиной: хлопнула дверка трюмо, неприятно хрустнули сомкнувшиеся стаканы. Но Шавит не успел и обернуться, как Биренбойм вновь возник в поле зрения, выскочив из-за спины. Обе руки заняты: в одной бутылка «Джонни Вокера», а в другой – стаканы.
Бесцеремонностью и панибратством здесь и не пахло – оба с одной миски хлебали добрый десяток лет. Между тем важно отметить: в общем и целом, израильтяне – непьющий народ. А в «Моссаде», институции высших государственных интересов, любители зелья, по определению, водиться не могли. Посему, как бы не помешала боссу релаксация, выжатому, точно жмых, он в мгновение ока сгруппировался, осознав: подвох.