— Эхе-хе… Татьяна Егоровна, Татьяна Егоровна! Вижу-с, с сожалением вижу-с, что педанты-то наши кое в чем и правы… Ну что ж, ваша воля. А только не понимаю, почему вы ерепенитесь? Будь вы в самом деле революционеркой, а то ведь… зря пострадаете… Ну, вот и расстроились. Совсем расстроились. Водички выпейте, голубушка… М-да… С вами нелегко говорить. Сам вижу. Нервы. Что поделать!
Наступило молчание. Звукопроницаемость в этой квартире была такая, что в минуту тишины казалось — и вздох человека расслышишь сквозь стены. Боясь пошевелить онемевшей рукой или скрипнуть половицей, Бахчанов стоял, чувствуя, как бешено колотится его сердце. Он едва сдерживался, чтобы не броситься на Квакова тотчас же, и только желание узнать, о чем еще пойдет речь, заставляло его оставаться на месте.
Заскрипело кресло, звякнул стакан. Послышался голос Тани, в котором на этот раз звучали не только нотки отчаяния:
— Уйдите… Сию же минуту!
— Берегитесь, Татьяна Егоровна! — повысил голос Кваков, но сразу же перешел на трагический шепот. — В моем лице вы оскорбляете страшную силу — самого царя… Что вы на меня так смотрите? Не верите? Может быть, я кажусь вам пустячным, бессильным человеком?.. Что ж, господин Лузалков тоже вот так думал, когда подавал на меня донос. И что же? Проиграл… И сам теперь предстанет перед прокурором по обвинению в хранении запрещенной законом литературы!
— Вы ее подбросили! Ваши люди это нарочно сделали! — закричала Таня.
Кваков иронически вздохнул:
— Темна вода во облацех небесных, Татьяна Егоровна. И чужая душа потемки. Не все бывает так, как кажется на первый взгляд. Примерчик хотите? Помните Бурсака, как его… Афанасий… Афанасий… отчество запамятовал. За вами будто бы увивался, Бах-чанову ходу не давал. А на самом деле он просто действовал так, как его учили. Он играл. Играл, нужно сказать, прескверно… Да и Бахчанову вы, наверное, нужны были в иных целях…
— Не смейте говорить о нем! — вскрикнула Таня и зарыдала.
Тут Бахчанов больше уж не мог терпеть. Рванул дверь. Кваков, думая, что это кто-нибудь из своих, грозно закричал:
— Подождите еще!
Став в дверях, Бахчанов увидел скромно убранную комнату с портретами известных композиторов на стенах, стол с зажженной лампой, а возле него, против самого окна, — Квакова в сюртуке и белоснежной манишке. Немного поодаль, прислонясь к буфету, стояла Таня, вся в черном, с мертвенно-бледным лицом.
— Таня, не бойтесь! — произнес Бахчанов, и она с криком ужаса схватилась за сердце, потом протянула к нему руки, сделала шаг, и ноги у нее подкосились. Бахчанов вовремя подхватил ее. Застигнутый врасплох, Кваков застыл с открытым ртом, И только в следующую минуту сунул дрожащую, неверную руку в задний карман.
Но Бахчанов, поддерживая одной рукой почти бесчувственную Таню, другой так стиснул костлявое плечо агента охранки, что тот охнул и присмирел. Вытащив у него из кармана браунинг, Бахчанов приказал:
— Предупреждаю: ни с места, и ни звука!
Кваков, сгорбившись, покорно сидел в кресле и смотрел как завороженный своими безжизненными, фарфоровыми глазами на человека, которого в эту минуту боялся больше всего. Усадив Таню на кушетку, Бахчанов приказал ему отодвинуться от окна, и он так же покорно выполнил это приказание.
— Ну-с, господин хороший, может быть, вы теперь расскажете, — как по вашему приказу перехватывали мои письма к Татьяне Егоровне?
Дар слова вернулся к Квакову. Он заговорил едва слышным, смиренным голосом:
— Не совершайте надо мной насилия… Вина за это падет только на Татьяну Егоровну… Мои помощники видели, как я вошел сюда… Я нарочно не запер за собой двери. Стоит только дать мне в окно условный сигнал, и они…
Бахчанов зло рассмеялся.
— Схватят меня? И вы будете сопровождать мой труп тайком на кладбище, как делали это на заре своей карьеры, — так, что ли?
Кваков весь дрожал. Впервые Бахчанов прочел в его хищных глазах настоящий животный страх. А Таня, придя в себя, вцепилась, как утопающая, в руку Бахчанова, и в ее взгляде отражались мгновенные переживания, переходы от ужаса к восторгу, от страха к надежде.
Наконец Кваков овладел собой.
— Что же дальше, господин Бахчанов? — сказал он вяло. — Вы хотите для Татьяны Егоровны того же, что и сами имеете? Но ведь она жить хочет, а не прятаться от солнца в подполье.
— Да, я хочу жить, но жить, борясь с вашим подлым недолговечным могуществом!
В этом восклицании Тани было столько страстной ненависти, что Кваков невольно сжался, как под ударом хлыста.
По знаку Бахчанова молодая женщина торопливо одела полусонную Наташу.