— Простите, доктор. Мой долг, пока вы еще не оделись, предупредить вас. Я и мои товарищи-рабочие не только не в состоянии заказать для вас экипаж, мы не можем даже уплатить вам гонорара. Больше того, мы не знаем, на какие средства приобрести лекарство, которое будет вами прописано для ребенка героя-обуховца, брошенного в тюрьму…
Врач в недоумении пожал плечами и с недовольным видом уселся в кресло.
— Вы что — шутить изволите? У меня не благотворительная практика. Для этого есть иные врачи… всякие там общества… фельдшера…
— Измученный народ ждет от вас не благотворительности, господин доктор, он ждет помощи! — с горячностью воскликнул Бахчанов.
И он принялся убеждать врача. Тот, неподвижно сидя в кресле, смотрел на мокрые полы пальто Бахчанова, с которых дождевая вода капала прямо на паркет…
Бахчанов умолк. Врач, нахмурясь, забарабанил пальцами по ручке кресла.
— Вы ждете, когда я уйду? — спросил Бахчанов. — Я ухожу… Прощайте…
— Постойте!
Врач поднялся, позвал прислугу. Сердито сопя, оделся, взял трость.
— Хорошо, едемте, — проворчал он.
На улице он остановил лихача, спросил у Бахчанова точный адрес Филата. И когда Бахчанов уже подсаживал его в экипаж, из ворот выскочили два агента полиции. С необычайной ловкостью они схватили Бахчанова за руки и загнули их назад. Он инстинктивно рванулся.
— Здесь какая-то ошибка!
— Никакой ошибки! — отрезал один из агентов. — Ты — Бахчанов, а в остальном разберутся без нас… — и бесцеремонно вывернул карманы его пальто.
Сверток с колбасой и розанчиком упал в лужу.
Врач, откинувшись на сиденье, с немым ужасом глядел на эту сцену.
Стараясь быть спокойным, Бахчанов обратился к нему:
— Пусть вас это не смущает. Я революционер, я выполняю свой долг, выполняйте и вы свой врачебный, доктор.
— Г… господа… — заикаясь произнес врач. — Я должен объяснить… Меня этот человек только что пригласил к опасно больному ребенку, и я… я…
— Ваше дело! — небрежно бросил сыщик и толкнул Бахчанова к другой пролетке, подъехавшей по знаку одного из шпиков.
— Наперед благодарю вас, доктор, — сказал Бахчанов, обернувшись.
Один агент взял его под руку, сел рядом с ним. Второй вскочил на подножку, и пролетка стремглав покатила по мокрым улицам…
Глава девятая
НЕ ЖДАТЬ, А ДЕЙСТВОВАТЬ
Когда за Бахчановым закрылись двери тюремной камеры, им овладела глубокая тоска. Он долго сидел на железной койке, в темной одиночке, прислушиваясь к шороху мыши, глядя на единственное светлое пятно — глазок, освещенный горящей в коридоре лампой.
"Завтра, наверное, вызовут на допрос", — подумал он, нащупал у изголовья койки жесткий матрац, развернул его и улегся.
Бахчанов, однако, ошибся: назавтра его никуда не вызвали. Целый день он по-прежнему просидел в камере один, в совершенной тишине. Лишь утром, в обед и вечером на минуту открывалась дверь, и тюремный надзиратель, похожий на разжиревшую амбарную крысу, молча входил в камеру, ставил на железный столик какую-то бурду и уходил. Бахчанов, несмотря на отвращение, ее съедал, так как отлично понимал, что лучшей пищи не будет, а силы сохранять ему нужно.
На следующий день повторилось то же самое. Третий не отличался от двух предыдущих. Потянулись томительные дни и недели одиночного заключения, а на допрос Бахчанова все не вызывали. Он понял: видимо, его хотели взять измором, пытали одиночеством и неизвестностью. Свиданий, передач, книг, чернил с бумагой, даже прогулок — всего этого он был лишен.
Впрочем, примерно через месяц ему разрешили ежедневную пятнадцатиминутную прогулку по тюремному двору — в результате неоднократных протестов, которые он заявлял врачу. Это было для Бахчанова большой победой и радостью. Радовал не только воздух, но и общество политических заключенных, вереницей прогуливавшихся по двору.
Несмотря на сугубую строгость и недреманное око надзирателей, заключенные ухитрялись перекинуться двумя-тремя фразами. Договаривали жестами, взглядами, а изредка и записками.
И на следующей прогулке он крикнул на весь двор:
— Товарищи! Объявим голодовку-протест. Пусть не уравнивают нас с уголовниками…
Как псы, сорвавшиеся с цепи, кинулись к нему надзиратели. Прогулка немедленно была прервана. Заключенных загнали в камеры. Но, брошенный в тюремный карцер, Бахчанов утешал себя одним: искра сопротивления заронена. Пламя вспыхнет.
И оно вспыхнуло. К обеду никто не притронулся, к ужину — тоже. Напрасно начальник тюрьмы угрожал заковать всех в кандалы. Угроза не подействовала. На четвертый день голодовки начальство, опасаясь и тюремных волнений, и общественного мнения в связи с этим, пошло на частичную уступку: разрешило передачу книг с воли, — разумеется, не политического характера.