Но на Бахчанове это "послабление" никак не отразилось: ему никто ничего не передавал. Размышляя по этому поводу, он пришел к грустным выводам: либо многие товарищи из тех, кто мог бы попытаться наладить с ним связь, тоже арестованы, либо тюремщики пресекают такие попытки.
Вскоре последнее предположение подтвердилось. Как-то раз надзиратель принес ему томик Аксакова, в котором было, видимо совсем недавно, вырвано несколько страниц. Бахчанов заволновался: сомнений быть не могло, — кто-то из друзей пытался написать ему шифровку, и это было разгадано тюремщиками… Но к горечи примешивалась и радость: ведь сама книга-то все-таки была весточкой с воли, — значит, товарищи помнят о нем, знают, где он и что с ним…
Недели через три монотонное течение жизни было прервано новым событием. Рано утром Бахчанов услышал справа от себя неравномерный, с паузами, стук. Нетрудно было установить, что стучит сосед по камере. Еще в ссылке Бахчанов научился понимать тюремную "азбуку". Остерегаясь провокации тюремщиков, он ответил сдержанно. Спросил, кто стучит. Сосед по камере отстучал, что он — уфимский социал-демократ; только что переведен из общей камеры в одиночку; от надзирателя узнал, что за стеной находится собрат по партии; хочет познакомиться.
На этот раз Бахчанов ему больше не отвечал, решив проверить, так ли это на самом деле: не исключена возможность, что в соседнюю камеру подсадили пшика.
Но дня через два он встретился со своим соседом в бане, куда повели партию заключенных мыться, и все сомнения его рассеялись. Сосед оказался молодым человеком с истощенным, чахоточным лицом и ввалившимися глазами.
Товарищ Вениамин — таково было его партийное имя — признался Бахчанову, что, не будь у него, Вениамина, уверенности в том, что оставшиеся на воле товарищи организуют побег, он бы не выдержал заключения.
Тут же в бане Бахчанов обратил внимание на одного заключенного, безучастно сидевшего на лавке, с взглядом, неподвижно устремленным на собственное колено. Бахчанову показалось, что где-то он видел это красноватое, точно из меди, лицо.
А выходя из бани, вспомнил: да ведь это Никодим Лойкин, когда-то с пеной у рта отстаивавший точку зрения пресловутых "друзей народа".
Бахчанов спросил надзирателя, и тот подтвердил: да, это Лойкин.
— За что сидит?
Надзиратель только пожал плечами. Не знаю, мол, хотя, несомненно, знал. В камере Бахчанов простучал Вениамину: не знает ли он, за что посажен Лойкин?
Сосед ответил, что от заключенных слышал, будто бы за связь с остатком какой-то народнической группы. От тюремного врача Вениамину было известно, что Лойкин подал на "высочайшее имя" прошение о помиловании.
"Герой на коленях! Это на него похоже!" — подумал Бахчанов.
Долгими тюремными часами, перестукиваясь с Бахчановым, Вениамин рассказывал о смелых и удачных побегах и вскоре разбудил у него волю к побегу.
Бахчанов стал придумывать пути к осуществлению задуманного и к этому же призывал своего соседа. Но, к его огорчению, на деле Вениамин оказался нерешительным человеком. Может быть, тому была причиной его болезнь.
"Я жду девять месяцев случая к побегу и никак не дождусь", — жаловался он.
"Можно и девяносто прождать, если сам не станешь действовать", — отвечал ему Бахчанов. Но уфимский товарищ потерял всякую надежду на возможность освобождения.
А тем временем дни тянулись за днями, серые и однообразные.
Бахчанов развлекался только тем, что из куска сырого хлеба лепил фигурки. Одна изображала раба, скованного и повергнутого наземь, другая — раба, уже сидящего и разбивающего свои кандалы, третья — раба, вставшего и поднявшего руку с остатком разбитых кандалов. Фигуры эти Бахчанов потом терпеливо переделывал, доделывал, улучшая детали. Работа была крайне кропотливая, материал для лепки малоудобный, но с тем большей настойчивостью узник отдавал ей все свое время, благо его у него было в избытке.
Сначала Бахчанов скрывал свою работу от надзирателя. Но потом захотелось показать ее какому-нибудь человеку, даже тюремщику.
Бахчанов выставил все свои три фигурки для обозрения. Надзиратель хмуро покосился на них:
— Хлеб вам дается для еды, а вы что с ним сделали?
Он усмотрел в этом невинном занятии нарушение порядка, своеволие и тотчас же унес с собой скульптуры из хлебного мякиша.