— К вам тут… дядя из деревни…
В дверях показался краснолицый мужичище в армяке, в стоптанных валенках, с узелком в руках. Широко перекрестившись, он вытаращил на Бахчанова глаза и вдруг сипло вымолвил:
— Племяша! Ляксеюшка! Эко-сь ты, боже мой!
И залился горючими слезами, утираясь красным в горошинку платком.
Бахчанова даже в жар бросило. Но уже в следующее мгновение он покраснел и отвернулся, чуть не лопнув от распиравшего его смеха. Перед ним стоял Промыслов. Глеб Промыслов, "бородатый студент"!
Овладев собою, Бахчанов кинулся к решетке:
— Дядюшка!
— За решетку хвататься воспрещается! — предупредил надзиратель. И обернулся к Промыслову: — А узел давай сюда…
— Да у меня тут пирожки, родненький!
— Все одно, хоть коврижки, — строгим голосом сказал надзиратель, отнимая узелок. — Всякая передача идет через канцелярию… А разговаривать можете, только не на политические темы.
— Да какие уж там политические! — с горечью воскликнул Промыслов. — Я бы за эту самую политику всыпал бы Ляксейке по двадцатое, кабы знал вот такое…
Надзиратель довольно осклабился:
— Ладно, ладно. Не теряй времени. — И многозначительно показал на часы.
— Дядюшка, — сказал Бахчанов, — ну как же там, дома-то, в Пензенской? Все здоровы?
— Здоровы-то все, — глаза Промыслова стали строгими. — Бабушка вот только с сочельника хворает… А по хозяйству, сам знаешь, одному приходится покеда мотаться. Спасибо, еще свекруха немного помогает… Да как же это тебя угораздило в политику, а? В Савеловке как узнали — ахнули! Ляксейка тихоня — и вот те на!
Надзиратель сделал нетерпеливое движение. Промыслов покосился на него и понес всякую околесицу о неурожае, о граде, который выбил хлеб, ловко, между прочим, вставляя фразы о судьбе некоторых земляков, так что Бахчанов, жадно ловивший слова Промыслова, прекрасно расшифровывал их истинный смысл.
— Осталось пять минут! — процедил надзиратель, прохаживаясь по комнате.
Промыслов расстегнул армяк и, вытирая платком лоб, точно ему было жарко, стал на несколько секунд перед Бахчановым, спиной к надзирателю. Бахчанов увидел на груди "дядюшки" прикрепленный булавками кусок картона. На нем крупными буквами было выведено:
"Сообщи день побега. Мы поможем. Конвойный солдат Алимардинов за нас".
— Свидание окончено! — заявил надзиратель уже после того, как "бородатый студент", застегнув армяк, снова пустился в сетования. Вздыхая и сморкаясь в красный платок, "дядюшка" попятился к дверям.
— До свидания, дядюшка! — воскликнул Бахчанов, пристально глядя на него из-за решетки. — Вы мне тут в воскресенье приснились. Будто тянете из воды утопленника. Вот и свиделись…
— В воскресенье? — повторил Промыслов. — Воскресный сон всегда в руку… Ах, Ляксейка, Ляксейка! И надо было тебе соваться в такое…
Надзиратель подтолкнул его к двери.
— Ладно. Хватит. Возьми свой узлище, борода, и топай…
Одним метелистым февральским утром санкт-петербургское общество было взволновано слухами о необычайно дерзком побеге группы политических заключенных. Цензура запретила газетам сообщать об этом происшествии, но из уст в уста передавались подробности. Рассказывали, что во время воскресной прогулки девять заключенных набросились на двух надзирателей и быстро обезоружили их. Отнятыми ключами открыли ворота в наружный двор и напоролись на часового. Но он не пустил в ход оружие, а сам присоединился к беглецам.
Глава десятая
В ПОИСКАХ УБЕЖИЩА
И вот теперь Бахчанов сидел с Глебом в квартире на Мойке. Квартира эта принадлежала одному из давних друзей дома Промысловых — отставному генералу, когда-то очень благоволившему к Глебу.
Бахчанов восхищался товарищами, принимавшими участие в смелом набеге на тюрьму. Отвагу же и ловкость Промыслова приравнивал к смелости и находчивости одного из самых выдающихся деятелей "Народной воли" — Михаила Фроленко, неоднократно освобождавшего своих партийных друзей из тюрем.
Переодевшись в подходящий костюм, принесенный друзьями Глеба, Бахчанов все еще с удивлением осматривал просторную гостиную чужой барской квартиры. Ему было нелегко отрешиться от бурно нахлынувшего чувства радости, вызванного свершившимся освобождением из тюрьмы.
В сыром и глухом узилище Бахчанова иногда одолевала беспокойная мысль о том, как бы не заболеть душевно от длительного заточения в полутемной одиночке. Но опасения эти оказались напрасными. Он чувствовал, что покинул тюрьму, не растеряв в ней своих физических и умственных сил.