— Смотрите! — срывая цветок и победно поднимая его над головой, говорил он. — Центифолия! Столистная роза! Та, ради которой римляне изобрели оранжереи.
Долина начинала медленно подниматься, перехода в сухую горную степь. За ползучими кустарниками ломоноса пошли огромные пространства, заросшие плакун-травой и горьким червогонником.
Заметив, что Абесалом целится в пролетающую птицу, Кадушин отвел дуло ружья в сторону:
— Не тронь, прошу тебя. Это горный фазан. У него сейчас забот полон рот. Ну сам посуди: кто будет птенцам носить пищу?
Сван посмотрел на Кадушина как на чудака и громко расхохотался. Однако просьбу уважил из чувства восхищения перед тем, кто изобрел ручную "пушку".
После привала караван оставил бархатные поляны и низкотравные каменистые степи, вступив на бесплодное плато, лишь местами обшитое сухими мхами.
На высоте более чем две тысячи метров проходила ничем не заросшая голая седловина перевала. И отсюда перед восхищенными взорами путников открывалась грандиозная панорама: искрящиеся в лучах солнца дальние голубовато-зеленые ледники, кажущиеся совсем близкими, чудовищные гранитные хребты, то покрытые синими лесами, то оплетенные серебряными нитями горных ручьев. От скользящих теней, низко проплывающих облаков все эти глыбы камней, казалось, шевелились, точно волны. Бахчанов стал испытывать на такой высоте необычную усталость: ноги отяжелели, в ушах звонко стучал учащенный пульс, дышалось с трудом, словно не хватало воздуха. Время от времени в разлитой тишине раздавался глухой рокот камней, сорвавшихся в пропасть, или угрожающий клекот встревоженных грифов. Но затихало долгое эхо, и кажущаяся тишина вновь ложилась на всю окрестность. Вдали величественным маяком высился неизменно светлый двуглавый Эльбрус, мрачная башня Ушбы упиралась в самый свод иссиня-яркого неба, и в обледенелой шапке стыл уединенный Казбек.
В глубокой задумчивости стоял Абесалом. Вся панорама этого горного мира напомнила свану родной дарбаз в скалах вольной Сванетии, где жила его семья, и он затянул гортанным голосом песню.
Спуск в белесую от тумана котловину прошел без всяких тревог. Через несколько часов впереди заблестели желтоватые воды Куры, и весь караван двинулся вдоль ее берега.
Возле станции Каспи, близ Тифлиса, в доме верного человека транспортировщиков поджидал Камо.
— Старой гвардии почет и уважение! — приветствовал его Бахчанов.
— Ее питерской когорте — в особенности, — в тон отвечал Камо, здороваясь с каждым. А Сандро он сказал:
— Много хорошего писал о тебе Шариф.
Бахчанов показал образец оружия, привезенного в бочках из-под купороса.
— Чем не золотое руно?! — хвастал Васо. Камо взял в руки маузер.
— Воистину клад, — согласился он. — Правда, маловато, но лиха беда начало. Теперь мы по-настоящему примемся за производство карманной артиллерии и закажем нашим ребятам из депо отлить металлические оболочки. Во всяком случае, слава вашей энергии и смелости, дорогие товарищи. Верно же говорится в народе: смелому горох хлебать, несмелому и редьки не видать.
Он с интересом расспрашивал Бахчанова о Ленине, с которым мечтал встретиться, и восхищался лодзинскими повстанцами. А в заключение сказал Бахчанову:
— Поставили мы тут еще одну динамитную мастерскую. Условия работы там совсем не легкие. Сейчас нужна достойная замена. Кого бы из приехавших с тобой можно подучить арсенальному делу?
Бахчанов озабоченно посмотрел на своих спутников. Сандро перехватил его взгляд, ткнул себя в грудь и довольно слышно зашептал:
— Меня, Ашел, меня…
Камо обернулся.
— Ты хочешь? А хватит терпения?
— Испробуйте.
Камо вопросительно посмотрел на Бахчанова.
— Что скажешь?
— Дело действительно очень трудное. Но раз у Сандрика есть сильная охота, думаю, он преодолеет трудности.
— Тогда испробуем. А не осилишь, товарищ Сандро, не стесняйся: заранее предупреди. Но помни — конспирация нужна железная. Иначе — беда. С правилами тебя ознакомят наши арсенальщики.
Юноша горячо поблагодарил за доверие. Привезенное оружие было переложено в ящики из-под фруктов, а местом временного хранения намечался дом путевого сторожа и одна фруктовая лавочка в Авлабаре.