Вот почему Рогощ недружелюбно относился к тем, кто "шатал" дисциплину в команде. Особенное беспокойство унтер-офицера вызывал рядовой Богдан Турейко, новый денщик подпоручика. Этот умел подъехать к начальству. И в то же время имел странную привычку давать солдатам газеты при всяком удобном случае. Присматриваясь к разбитному денщику, унтер-офицер убедился еще в одном: Турейко всегда искал возможности завести разговор с политическими арестантами и, кажется, оказывал им в пути мелкие услуги, что запрещалось уставом. Не под влиянием ли этого "хохла" портились солдаты? На двух из них пришлось даже наложить взыскание, третьему дать наряд, а четвертого наметить к откомандированию в другую часть. Рогощ все более утверждался в мысли: Турейко следовало тоже выгнать из команды. Он порывался сказать о том офицеру, но язык не поворачивался.
Перед самым отъездом эшелона Рогощ набрался решимости. Толчком к этому явилось напутствие начальства.
— Смотри, — предупредил офицерик, — чтоб в команде не было никаких разговорчиков. Везем внутренних врагов. Упустим хоть одного — голову с тебя сниму!
Только было собрался Рогощ доложить о Богдане Турейко, глядь — тот весело подымается в купе с большой жареной рыбой.
— Ось, ваше благородие, сом, що я куповал по вашему приказанию!
— Да не сом, дурень, а каспийская стерлядь, — процедил подпоручик и нетерпеливо махнул рукой на обоих: "Ступайте, мол, не мешайте смаковать рыбу".
Рогощ козырнул, повернулся как полагается к, топая к выходу, подумал: "Ладно, скажу в другой раз".
Ухмыляясь, за ним следовал Турейко. А через полчаса поезд, окутанный паром и дымом, двинулся полным ходом на запад…
К ночи от рыбы остались только голова и хвост.
Изрядно выпив, начальник конвойной, команды сидел в купе вместе со своими собутыльниками — жандармским чиновником и старшим надзирателем и болтал о пустяках. Богдан Турейко, все с той же услужливой ухмылочкой, бегал, суетился, подавая то чай, то чурчхелу, то зажженную спичку. В дверях иногда мелькало озабоченное рябое лицо унтер-офицера. Офицерик сейчас находился в том превосходном настроении, когда ему нравилось казаться в глазах подчиненных чуть-чуть либеральным. Вспомнил: с утра лежат не розданные солдатам письма. А не раздал нарочно: хотел вскрыть, прочитать, узнать таким образом думы солдатские, но помешала дневная суета.
Поманил угрюмого унтера:
— Все в порядке?
— Так точно, ваше благородие.
— Пляши. Есть и тебе тут конверт. Штемпель — Лодзь!
При этих словах рябое лицо унтера даже порозовело. Впился заблестевшими узенькими глазами в конверт:
— Свентый Антоний! От моих. Из дому…
Ох, много недель ожидания прошло с тех пор, как было получено последнее письмо. Молчание было странное и мучительное. Рогощ приписывал его неизбежной утере писем из-за частого передвижения воинской части.
— Марылька… Стась… — бормотал он, забыв в это мгновенье все на свете, кроме заветного конверта.
— Ну, так спляшешь?
— Пляшу, ваше благородие! — Рогощ несмело притопнул ногой. Офицерик брезгливо поморщился:
— Хватит. Ты, кажется, и в самом деле думаешь, что я нуждаюсь в твоих кривляниях.
Унтер-офицер вытянулся, построжал лицом, хотя в глазах всё еще прыгали огоньки радости.
— На, возьми и ступай.
— Премного благодарен, ваше благородие…
На тамбуре Рогощ поцеловал конверт и трясущимися малопослушными пальцами стал надрывать его. Турейко услужливо светил фонарем. Губы взволнованного унтера сами шептали: "Марылька… Стась… Милые!" Но, по мере того как письмецо все больше выглядывало из надорванного конверта, унтер-офицер все больше недоумевал: "Что такое? Почему не каракули Марыльки? Почему чужой почерк? Почему пишет сосед пан Лихтер и призывает крепиться духом, но верить офицерам и мстить за семью, за весь бедный люд?"
Угристый лоб лодзинца взмок: "Свентый Антоний! Да что же это такое?" Строки расплывались перед глазами. Да так ли он прочел это слово? Да не сон ли все это?
Рогощ обессиленно прислонился к стене, и вдруг из его груди вырвалось глухое, как стон, сразу потонувшее в грохоте вертящихся колес:
— Езус Христос… Убиты!
Шатаясь, сделал два неверных шага, сдвинул с бритой головы бескозырку. Она упала ему под ноги. Он наступил на нее — хрустнула кокарда. Тыкался во все стороны, как слепой. Турейко вовремя поддержал его — иначе свалился бы за тамбур. В безумном отчаянии лодзинец простирал вперед руки.