Одним ненастным вечером в мастерскую Кадушина явился Филат Хладник и сказал, что час тому назад арестован весь состав Питерского Совета рабочих депутатов.
— По всему видно, контрреволюция дает нам пробный бой, — сказал он.
— Чем же мы ответим на эту наглость? — встревожился Кадушин.
— Всеобщей стачкой и восстанием, — убежденно ответил Хладник. — Если не успеет подняться Питер, подымется Москва. Для России важно, чтобы пример подала одна из столиц, а там уже пойдет трещать по швам гнилая романовская деспотия…
Заскрипела дверь, вошел Водометов, хмурый и чем-то расстроенный.
— Долго же пропадал, Фома Исаич, — оказал Кадушин. — А мы волновались.
Не торопясь с ответом, Водометов подошел к окну, проверил, плотно ли оно занавешено, и, опустившись на табурет, стал свертывать цигарку:
— Эх, и пес же этот Ерема.
— Какой Ерема? — спросил Хладник, подавая инвалиду жестянку из-под монпансье, полную махорки.
— Да тот, что в дворниках.
— Пес, говоришь? А сам дружбу водишь.
Водометов раздраженно махнул рукой и чуть не просыпал махорку:
— На пиру всегда много таких друзей. Зато как скатерть со стола — так и дружба сплыла. Ерема же сдурел с тех пор, как ему дали в день манифеста царский портрет носить. Теперь готов чуть не горло перегрызть за дом Романовых. Поверишь, в какую ярость вчера пришел, когда я стал хвалить севастопольских солдатушек и матросиков, смело восставших вместе со своим геройским лейтенантом Шмидтом против всей царской шатии! Спорили до полуночи. Думаешь, мне удалось убедить Ерему-темноту? Куда там! И не диво. Раз залез человечина в помойную яму черносотенства, так уж куда тут чаи распивать с таким верноподданным. Только сегодня Ерема вдруг как ни в чем не бывало заявляется ко мне и начинает расспрашивать про вас. Кто, мол, такие? Чего хотят? Особливо этот, высокий. Это он в Ляксея целит.
— И что же ты?
— Што я? Ни шиша, думаю, не узнаешь. Нет, говорю, у меня никакого интереса до хозяев и их клиентов. А он: "Или ты, Фома, не знаешь, сколько нынче беглых каторжников развелось? Вот, например, — высокий… Кладу голову под топор, — личность с каторги! Не зря же на митинге у студентов ругал царя и народ к бунту звал: думаешь, наши люди не приметили?" — "Какие ваши люди?" — спрашиваю. Он смутился и поправляется: "Да я сам слышал. И даже самолично узнал, что ходит на Бассейную в деревянный домик. Ох, и навестят красавца в ночку темную!"
Как сказал это — все затряслось у меня в груди. Вот, думаю, воистину по судьбе Ляксея колесом прошло. Даже в медовый месяц — и в тот беда смотрит ему в окно. Еремка же вроде б по-приятельски предупреждает: "Уходи, Фома, завтра на целый день. Люди явятся громить лавочку твоих каторжников. И как бы заодно с ними тебя не пришибли".
— Вот негодяи! — вырвалось у возмущенного Хлад-ника. — Да завтра всю дружину сюда в засаду поставлю! Мы им такую баню устроим — своих не узнают!
— Предупрежден ли Алексей? — спросил озабоченный Кадушин.
— Первым делом. Как ушел Ерема, я — бегом к а Бассейную, да все кружными путями, чтоб не следил кто.
— И застал дома?
— Обоих.
— Небось, как сказал, — всполошились?
— Еще бы! Ляксей сейчас же пошел смотреть улицу. Возвращается и говорит: "Странно. На углах появилась конная и пешая полиция. Как перед облавой. Пожалуй, лучше уйти". Снес упакованные капсюли на чердак, вам велел о том сказать и скорей в проходной Двор.
— С женой, конечно?
— А как же? Женка не сапог, с ноги не сымешь.
— Ответь еще на один вопрос, Фома Исаич. На проходном дворе была полиция или нет? — спросил Кадушин.
— Да ведь такая темень, поди узнай. Думаю, не была. Иначе бы не пройти. Опять же за двором есть удобство: там выкопана траншея для прокладки труб. Ее-то Ляксей и выбрал…
Через несколько минут все трое вышли черным ходом из "магазина елочных украшений" и перелезли через забор. Отсюда на разведку улицы первым направился Хладник, стискивая в кармане пальто револьвер.
Долго блуждали по темным улицам Бахчанов и Лара. Уже погасли газовые и керосино-калильные фонари. Уже не слышны были звонки конки и рожок кондуктора. Замерло транспортное движение. Лишь у ночных ресторанов попадались извозчичьи пролетки. Кое-где мелькали мутные силуэты запоздалых прохожих. Попав в полосу света, падающего из витрин, эти силуэты мгновенно приобретали и цвет и объем, и тогда становилось ясным, что это бредут либо бездомные и нищие, либо подвыпившие уличные женщины.