На здания и грязные мостовые медленно опускался холодный туман. Начинал моросить дождик.
Ботинки Лары с истертыми подошвами скоро промокли. Она чувствовала в ногах холод, но молчала. Отсыревший старый жакет совсем не грел. Зубы ее слегка постукивали от нервной Дрожи, вызванной переживаниями этой тревожной ночи.
Бахчанов снял свое жиденькое пальто и, несмотря на протесты Лары, накинул ей на плечи. Где сейчас искать убежища? Может быть, вот так придется пробродить всю ночь. Кто знает. А время, как нарочно, тянется медленно.
Показалась дышащая острым холодом Нева. Над ней горбился мост, окутанный туманом. Внизу у каменного быка маслянисто поблескивала и чмокала черная и жадная вода. И мрачным видением притаилась в наползающем тумане неясная плоская громада Петропавловского узилища с единственным желтым огоньком.
Страх и дурные предчувствия охватили молодую женщину. В ее живом воображении встали картины, одна мрачнее другой. Лара торопливо увлекла своего спутника в сторону и, в утешение себе и ему, высказала предположение, что скитания по ночным улицам здесь, в Петербурге, вероятно, составят редкое исключение.
Бахчанов же хорошо знал, что эти исключения, к сожалению, будут правилом до тех пор, пока борьба с самодержавием не окончится его разгромом. И как человек, не терпящий умаления правды, он сказал, что спасаться от врагов или искать убежища в Петербурге придется не реже, чем на Кавказе. Конечно, говорить об этом ей, Ларе, тяжело, но такова правда, которую он никогда не скрывал от любимой.
— Что ж, пусть будет так, Алеша. Я теперь не боюсь никаких невзгод, — произнесла она, стараясь придать своему голосу твердость, чтобы не прозвучали в нем нотки скрытого отчаяния.
Желая немного отвлечь ее от печальных раздумий, он поделился с ней своими заботами. Только сегодня утром на адрес гравера поступили две телеграммы. Они доставлены стачечным комитетом центральной телеграфной станции.
Одна телеграмма из Финляндии от Глеба Промыслова. Он уведомлял боевую техническую группу, что едет с женой и везет для "магазина отличную писчую бумагу". Было ясно, о какой "бумаге" шла речь. Другая телеграмма пришла от товарища Иннокентия. Он просил незамедлительно переслать ему в Москву "бухгалтерский отчет общества кустарных промыслов". И опять-таки было понятно, какой "отчет" ждут от питерских боевиков люди, посланные партией в тот город, которому, быть может, завтра придется вписать золотую страницу в книгу истории революций.
А мелкий дождик без конца постукивал в водосточных трубах. Улица, куда беглецы зашли, была полна настороженной тишины. Нигде ни огонька, ни пешехода.
И вдруг из уплотненного тумана вырвались голоса людей, запевших песню, сложенную в народе про нагайку:
Вдали зацокали копытами кони. Не казачий ли разъезд? Может, он старался обнаружить дерзких песенников, а может, поскорее уходил прочь, избегая опасного столкновения с боевой дружиной.
Голоса постепенно смолкли, топот тоже. Только шуршал мелкий дождик да по-прежнему шла парочка, может быть, единственная в этой ночи. Он — в пиджаке с поднятым воротником, она — в накинутом на плечи мужском пальто. Непринужденно разговаривая, порой даже смеясь, они прошли часть проспекта и, свернув на боковую улицу, скрылись в тумане.
Глава седьмая
В ДЕКАБРЬСКИХ СУМЕРКАХ
Эдмунд Тынель приехал в Москву в необычайный час. В декабрьском, морозном воздухе мощно гудели гудки: фабричные, заводские, паровозные, словно гигантский духовой оркестр настраивал перед походом свои инструменты.
— Дальше не понесу. С двенадцати — всеобщая забастовка, — предупредил носильщик, посмотрев на перронные часы.
Денег он не взял и поставил чемодан посреди людной платформы Павелецкого вокзала. Груз пришлось нести самому Тынелю. Он кашлял, часто приостанавливался и снова тащился с чемоданом.
— Дайте помогу, — предложил студент, вооруженный карабином.
— Нет, благодарю вас, мне только до багажной кассы.
— Опоздали. Она тоже закрылась.
От студента Тынель узнал, что позавчера Совет рабочих депутатов постановил объявить всеобщую забастовку с переводом ее в вооруженное восстание.
Взволнованный такой вестью, Тынель энергичнее зашагал к Зацепскому валу. Полиции нигде не было. Вместо обычных патрулей — рабочие пикеты. Только по Серпуховской площади промчались куда-то казаки. На Большой Ордынке Тынель увидел колонну рабочих и красные знамена. Из домов выходили и стар и млад. На перекрестках митинговали толпы прохожих.