У церкви Николы на Пыжах Тынель остановился, пораженный еще невиданным зрелищем. По мостовой шел в полном воинском порядке батальон солдат. Впереди — знаменосец. В руках его развевался красный флаг. Оркестр играл "Марсельезу". Люди, столпившиеся на тротуарах, кричали "ура". По Климентовскому переулку батальон перешел на Пятницкую. Туда же двинулся и Тынель. Здесь новая колонна демонстрантов. Снова крики "ура" и "долой монархию".
На Балчуге драгуны преградили путь демонстрантам. В центр города по Москворецкому мосту пропускались только одиночные прохожие.
— Мы будем стрелять, — угрожал офицер с посиневшим лицом.
— Тогда мы тебя уничтожим! — отвечали ему демонстранты. На Софийской набережной Тынель на минутку-другую присел на чемодан, потирая уши и притопывая озябшими ногами. Сидел и смотрел на заснеженные зубчатые стены Кремля, видневшиеся на той стороне реки. Куда идти? Час тому назад он предполагал пересесть на Брестском вокзале в поезд, идущий на запад. Сейчас, когда забастовали почти все дороги, приходилось оставить первоначальный план. Что же делать? Не повидать ли Анелю Ланцович и не расспросить ли ее о последних днях жизни Людека?
Еще там, на Кавказе, из писем друзей Тынель узнал о судьбе друга и о том, что сестра покойного арестована и увезена из Лодзи в Москву, в Таганскую тюрьму.
Освобожденная народом в "дни свободы", девушка нашла работу на одной из московских фабрик. На какой именно — неизвестно.
Тынель не знал, как дальше сложится его жизнь. Ехать ли домой, где, конечно, ждет безработица, или застрять в дороге, в которой чувствуешь себя никому не нужным? Те соотечественники, с какими он, бывало, встречался на юге, давали противоречивые советы. Одни призывали вернуться в Польшу, чтобы там бороться за "чисто польские идеалы", другие, полагая, что "плетью обуха не перешибешь", рекомендовали пойти на "органическое сотрудничество" с власть имущими. Но национализм и сытое прислужничество давно были разоблачены в глазах Тынеля. И он теперь твердо считал, что счастье польского народа немыслимо без счастья русского и что за это надо бороться, как борются люди, подобные Бахчанову и Ланцовичу. После того как Тынель отдал в фонд стачечного комитета деньги, полученные за свои картины, все достояние его теперь составлял чемодан, а в нем, пожалуй, кроме эскиза головы Варынского, ничего не было. Все приходилось начинать заново.
Куда же все-таки теперь пойти? Разве к Солову?
Еще в Тифлисе Тынель имел возможность познакомиться с этим нефтепромышленником. Солов тогда широко рекламировал себя как мецената. Впрочем, бедствующие художники напрасно обивали пороги его тифлисской квартиры. Он редко приобретал их картины, даже написанные талантливыми людьми. Ему, как он говорил, не нравилась художественная манера современных мастеров и самое направление их творчества.
— Я ищу нечто особенное в самой идее картины, — туманно объяснял он тому, кому отказывал.
Кого нужда не сделает настойчивым? И Тынель направился к этому меценату. В дом нефтепромышленника он явился неудачно. Солов собирался уезжать в Москву. И он не стал бы разговаривать с непрошеным гостем, если бы не услышал его фамилию.
— Это вашего Геракла я видел у Шимбебекова? Недурно. Только сама тенденция не в моем духе… Вот что, — заторопился Солов, отходя от художника, — будете в Москве — загляните ко мне в особняк у Никитских ворот.
Он произнес это таким тоном, как если бы его собеседник находился в равных с ним условиях и мог в любую минуту сесть на поезд и очутиться в Москве.
Размышления Тынеля об этой встрече были прерваны разговором двух парней.
— Идем, Петруша, в столовую, — сказал один другому.
— Да у меня же ни копейки! — возразил второй.
— А ты слышал, о чем на митинге толковали? Совет открыл в городе шестнадцать бесплатных столовых. Всякий безработный нынче может даром пообедать.
Это было новостью для проголодавшегося Тынеля, и он решил направиться вслед за парнями…
Обширное, теплое помещение столовой, куда они пришли, было переполнено рабочим людом Замоскворечья. Распорядитель, узнав, что Тынель бывших! политический ссыльный, тотчас же усадил его за стол, занятый, как потом оказалось, печатниками из Сытинской типографии. Перед ним была поставлена тарелка горячих щей. Хлеб лежал на общем блюде. Его было не много: сказывалось истощение денежных средств бастующих. Но люди духом не падали. Бородатый наборщик с воодушевлением рассказывал о том, как дружно началась стачка на Прохоровке. Замоскворечье с сытинцами тоже "не подкачало". Кто-то жаловался на персонал Николаевской железной дороги. Ее работники до сих пор не присоединились к стачке. А драгуны не подпускают к вокзалу.