Дружинники, дежурившие у квартиры, пропустили в нее Дубровинского. Он снял с головы заснеженную ушанку и, поздоровавшись с присутствующими, прошел с Горьким в соседнюю комнату.
Потирая покрасневшие от мороза пальцы рук, Дубровинский устало сел на стул. Горький участливо посмотрел на гостя:
— Конечно, добирались стопами апостольскими?
— Да, пешком, Алексей Максимович. Иначе и невозможно. Кто-нибудь из комитетских спрашивал меня?
— Землячка. Обещала еще зайти.
— Очень меня беспокоит задержка Бахчанова. Удалось ли ему связаться с тверяками? Сейчас от боевого содружества Питера, Москвы и Твери зависит многое…
Дубровинский признался, что мысль о Николаевской железной дороге лишает его сна. Как далеко отстала она от Казанской, где боевые силы повстанцев контролируют целый участок на линии Сортировочная — Люберцы — Голутвино, задерживая идущие с востока все воинские поезда, кроме санитарных.
— Так что с этой стороны Дубасов не имеет никакой возможности получить подкрепления. Иное дело на Николаевской дороге. Там почти бесконтрольно распоряжаются войска.
— А как наши успехи внутри города, в борьбе за Садовое кольцо?
По словам Дубровинского, врагу здесь удалось с большим трудом продвинуться к окраинам. В центре города повстанцы всё еще удерживают район Бронных и Арбата. Дружинникам приходится действовать в условиях разобщенности района, при острейшем недостатке оружия и патронов. Именно этим обстоятельством объясняется исход ожесточенного боя в Симоновской слободе. Повстанцам пришлось отступать, вместо того чтобы прорваться на Пресню. Дубровинский полагал, что с войсками Дубасова сражаются тысяч восемь дружинников. И, быть может, только около двух тысяч имеют огнестрельное оружие. Однако есть явные признаки, что дубасовцы выдыхаются. Запертые в казармы войска ропщут и могут принять участие в борьбе на стороне народа. Все это говорит об одном: без свежих и надежных подкреплений Дубасову Москву не удержать.
Покусывая в раздумье мундштук, Горький сказал:
— В общем, силы революции одерживают великую моральную победу. Но, по-видимому, злобой дня для нас по-прежнему остается вопрос об оружии. Его добывать и добывать…
— И добываем, Алексей Максимович. Где только можем. Кроме того, ижевцы и туляки возят, финны присылают, да и сами мастерим. И все-таки в нем нехватка громаднейшая.
— Средства безусловно нужны, и огромные. Я уж тут опросил некоторых финансистов либерального толка. Не окажут ли они нам денежной помощи?
— Ох, боюсь данайцев, приносящих дары, — покачал головой Дубровинский.
— Замечание резонное. И мне всегда были противны, как лицемеры, люди, разглагольствующие о любви к ближним. От подобных типов желать добра пролетариату все равно, что хотеть от кошки лепешки, от собаки блинов. Однако циник Савва Морозов даром слов на ветер не бросает.
— А он обещал?
— Обещаниями ад вымощен. Поэтому я тут же потребовал слова подкрепить делами. И он выдал чек.
Хмурое, с обострившимися чертами лицо старого подпольщика просветлело.
— Спасибо, Алексей Максимович, спасибо. От нашего ЦК уполномочен передать вам горячую признательность за ваши хлопоты.
— Не благодарите. Хлопоты мои более чем скромны. Да, кстати, тут у меня один студент-химик зарядил несколько бомб. Приказывайте, Инок, куда и кому передать эти ценности.
— А за хранение подобного арсенала вы совсем молодец!
Горький с добродушной усмешкой погладил свои рыжеватые усы.
— Не мне, а нашим славным курсисткам дивитесь. У них в общежитии на Мерзляковском бомбы хранятся прямо под кроватями.
— Да, Алексей Максимович, примерами подобного бесстрашия богато наше время. Кстати, всего за какие-нибудь два-три часа до прихода к вам я имел удовольствие беседовать с одной молодой женщиной и ее дядей, очень милыми людьми. Глядя на них, кто бы мог подумать, что они, рискуя всем, можно сказать шутя, провезли из Питера взрывчатые вещества в коробках из-под дамских шляп!
Через приоткрытые двери видно было, что в прихожей снимает калоши тучноватый румяный человек. В нем сразу был узнан Глеб Промыслов. Он вошел в столовую, держа в руках хладниковские чемоданы.