— Скрипка, значит…
— А ты видал ее?
— Н-нет, — замялся дворник.
— Вот то-то и оно!
Дворник понимающе качнул головой и торопливо вернулся к воротам.
Бахчанов еле удерживался от смеха, Промыслов тоже посмеивался.
— Люблю разыграть "одержимых холопским недугом". И все-таки уйдем отсюда.
— Куда же идти? Смотри, как припустился дождь.
— Идея! Ввалимся в отчий дом. Правда, опальному сыну там совсем не рады. Но мы нагрянем не в апартаменты, а к швейцару. Он чувствительный, и я не сомневаюсь, — позволит нам проторчать до утра в швейцарской.
Бахчанов колебался, но противоречить не стал, поскольку другого выхода сейчас не видел.
Под проливным дождем они пришли на какую-то улицу, перпендикулярную Большому проспекту Петербургской стороны.
— Здесь, — сказал Промыслов, останавливаясь возле темного особняка. — Звони прямо в швейцарскую!
За дверью послышалось бряцанье ключей, и появился швейцар — коренастый широкоплечий старик с прокуренными усами запорожца.
— Батюшки мои! Никак Глеб Сергеевич! — встрепенулся он, торопливо застегивая свою ливрею. — Я сейчас побегу доложить…
— Никуда не беги, Пахомыч. Я с товарищем именно к тебе в гости… Примешь?
— Осподи боже мой, да вы шутите, барин?
— Сколько раз я просил тебя, Пахомыч, не называть меня барином. Ты же оскорбляешь меня. Это первое. А второе — если я с тобой на "ты", так и ты, будь добр, обращайся ко мне на "ты".
— Да как можно это?
— А вот так. Будешь со мной запросто, как друг, тогда я войду к тебе…
— Да уж бог с тобой, Глеб Сергеевич. Будь дорогим гостем. Глашку подыму на ноги — ужин повторит.
— Никого не подымай на ноги. Мы к тебе тайком…
— Тайком?! — ахнул старик. Он пропустил своих гостей в вестибюль и запер за ними парадную на ключ.
— Кто дома-то у нас?
— Батюшки вашего нет. Они в Москву выехали на заседание правления банка, а дома братец ваш Платон Сергеевич и сестрица ваша Сусанна Сергеевна с мужем, их превосходительством Аркадием Геннадьевичем.
— Наше пребывание не открывай, а садись и рассказывай, что пишут твои из деревни…
Но старик не сел. В тесном помещении швейцарской он суетился, подставляя то один табурет, то другой, отирая их рукавом ливреи.
— Да как же это можно, Глеб Сергеевич? Без еды-то? Уж ты посиди, батюшка мой. И вы, сударь, — обратился он к Бахчанову, — не взыщите, если я сбегаю на кухню. Там у кухарок рябчиков, что ли, добуду, у Максима-буфетчика коньячку, еще что прикажете…
— Нет, нет, — перебил его Промыслов, — никакого коньячка и никаких рябчиков. Мы не пьем, а пищу предпочитаем самую простую: хлеб, соленые огурцы, ну, разве еще чайку горячего…
В ответ старик с сожалением покачивал головой, глядя на Промыслова:
— Да ты, Глеб Сергеевич, извини меня, нескладного, а все-таки, я думаю, зря вот так говоришь. Батюшка ваш как ни серчают, а все-таки думают о сыне, вспоминают его, ждут, когда явится он. Перед самым выездом в Москву даже спросил меня: "А что, Пахомий, сын Глеб не заявлялся в мое отсутствие?" — "Нет, говорю, ваше благородие, не слыхать, помилуй его бог".
— А он что?
— Так, мол, и надо ему, непутевому. Задумал пропадать — и пропадает. А может, и пропал. Потом слыхал я, как батюшка ваш с их превосходительством Аркадием Геннадьевичем громко толковали насчет портрета вашего: снять его из гостиной или оставить? Батюшка ваш за то, чтобы перевесить его в кабинет, а их превосходительство Аркадий Геннадьевич — убрать совсем.
— Мне понятно его желание, — желчно рассмеялся Промыслов, — ну, а братец мой…
— Они согласны с Аркадием Геннадьевичем, хотя предложили сделать это немного погодя.
— Немного погодя! Ах, как трогательно! — продолжал смеяться Промыслов. — А сестрица, разумеется, как всегда топает за обожаемым муженьком своим, несравненным Аркадием Геннадьевичем.
— Сусанна Сергеевна жалели, очень жалели вас…
— Жалела, жалела, а все-таки с муженьком согласна, да?
Старик ничего не ответил, а только опустил голову.
— Чем же кончились все эти никчемные толки о моем портрете?
Старик отвернулся к маленькому черному окошку швейцарской и, вздохнув, ответил:
— Аркадий Геннадьевич убедили старого барина отдать тот портрет на сохранность в кладовую, и лакей Игнашка унес его туда.
— И там ему не место, а в печке! — продолжал смеяться Промыслов и, как показалось Бахчанову, уже с оттенком горечи.
— Ах, Глеб Сергеевич, как можно, — продолжал искренне сокрушаться старик, — да разве вы заслужили? Правда, не мое, слуги, дело, — но ведь куда это годится, чтоб младший сын такого высокородного господина…