Когда они поднимались по лестнице, устланной пестрым ковром и освещенной мягким светом, Промыслов шепнул швейцару:
— Наши вещи береги пуще глаза.
Старик быстро вернулся в швейцарскую.
На площадке, заставленной пальмами, Бахчанов увидел вход в гостиную, ярко освещенную большой люстрой. Он невольно замедлил шаг, даже в нерешительности приостановился. Промыслов потянул его за рукав.
— Идем, идем. Я тебе покажу одного ихтиозавра. Он с наслаждением засадил бы тебя в каторжную тюрьму лет на пятнадцать. Но в данный момент у него слишком коротки лапы…
Бахчанов до этого случая никогда не бывал в барских особняках и вообще никогда сколько-нибудь близко не соприкасался с бытом богачей. Вполне естественно, что здесь все ему казалось в диковину и вызывало любопытство.
Войдя в гостиную малинового цвета, он увидел поджарую фигуру мужчины средних лет. Заложив обе руки за фалды черного сюртука, незнакомец, немилосердно дымя папиросой, расхаживал вдоль ряда парадных кресел. Длинное, сероватое лицо его с небольшой бородой неопределенного цвета, тщательно сделанный пробор, тусклые глаза — это и есть пресловутый Аркадий Геннадьевич.
Промыслов сначала представил своего спутника:
— Мой товарищ по университету — Алексеев.
Аркадий Геннадьевич бегло взглянул на Бахчанова и, не вынимая рук из-под фалд сюртука, сделал головой едва заметный кивок.
Промыслов скосил глаза в сторону Аркадия Геннадьевича и пояснил Алексею:
— Господин Некольев.
— Садитесь, господа, — произнес Аркадий Геннадьевич, — признаться, я в этот час не ждал гостей.
— Мы не гости, — перебил его Промыслов и хмуро повел взглядом по стенам особняка, который он знал с детства, но сейчас казался ему неуютным, чужим.
— Садитесь, — повторил Аркадий Геннадьевич, бросив недружелюбный взгляд в сторону Алексея.
Бахчанов вопросительно посмотрел на своего "Вергилия". Промыслов сунул руки в карманы брюк из чертовой кожи и непринужденно облокотился о косяк двери.
— У нас с вами, господин Некольев, столь короток разговор, что нет необходимости присаживаться. К тому же нам некогда. Мы уезжаем ночным поездом в Витебск.
Аркадий Геннадьевич сделал крутой поворот, остановился прямо против Промыслова и неожиданно мягким тоном сказал:
— Глеб Сергеевич, оставим всю эту натянутость и давайте побеседуем откровенно, по-родственному, даже в присутствии господина Алексеева, — и, не ожидая ответа со стороны Промыслова, продолжал с оттенком укора: — Мы все: и ваш отец, и сестра, и брат, и я — ждали и ждем, что наконец-то кончатся ваши странные увлечения опасной доктриной, наконец-то прекратятся все эти ваши, достойные сожаления, хождения к простонародью и подбивание его к безумным эксцессам. Не пора ли вам вспомнить о фамильной чести, о чести ваших родственников?!
— Честь родственников?! — с нарочитым изумлением спросил Промыслов. — Где же она? Может быть, вы ее хранитель? Не думаю. Тем более что всякого гуманного человека коробит от ваших усилий, направленных на то, чтобы побольше послать на каторгу лучших людей России.
— Мой долг перед отечеством и престолом, — с аффектацией начал Некольев, но Промыслов его прервал:
— Долг перед народом выше всякого прислужничества.
В сузившихся глазах Некольева блеснуло что-то похожее на ярость, но он, овладев собой, деланно улыбнулся.
— Объект вашей агитации, Глеб Сергеевич, сейчас крайне неблагодарен. Говорите лучше о деле.
— А у меня нет никаких дел. Я просто требую вернуть мой портрет, заброшенный вами в какой-то угол.
— Мною? Вы ошибаетесь. Я еще, к сожалению, признаю вас своим родственником, тогда как отец давно махнул на вас рукой.
— Я не нуждаюсь в вашей снисходительности. Прикажите-ка Игнатию принести мой портрет.
Некольев пропустил эту просьбу мимо ушей. Он закурил новую папиросу и жестом предложил Алексею сесть. Но тот, смущенный, остался стоять в несколько натянутой позе. Некольев медленно прохаживался по ковру и продолжал сетовать на "поколение, занимающееся опасными экспериментами".
— А ваши филиппики, Глеб Сергеевич, нисколько меня не трогают. Уверяю вас. Они, пожалуй, могут вывести из себя вашего отца, глубоко затронуть вашего брата или оскорбить вашу сестру, но не меня. И это, как вы знаете, не похвальба.