— Конечно, вы? — с насмешкой перебил Промыслов и украдкой глянул на окно. Дождь, видимо, переставал. По стеклу скатывались серебристые капли.
— Почему я? Есть ваш старший брат, и только он может сказать веское слово. Но я не думаю, чтобы он пошел против наших с ним убеждений; не правда ли, дорогой Платон? — Некольев встал против Платона Сергеевича и вскинул на него властный взгляд.
Платон Сергеевич, все с той же блуждающей по его розовому лицу деланной улыбкой, пожал плечами:
— Конечно. Из-за разных пустяков я вовсе не думаю с тобой ссориться, Аркаша. Поступай как знаешь.
— Я не хочу стоять между братьями. Я умываю руки и никакого давления оказывать не намерен. Делай, как велят и твои чувства и твоя совесть. Если же ты нуждаешься в моих советах, — изволь, но боже упаси, чтобы навязывать их тебе! Просимый Глебом Сергеевичем портрет — собственность отца. Это аксиома. А всякая собственность должна быть уже в принципе уважаема и не отчуждаема, как бы она ни была ничтожна. Право собственности — священное право, и на нем держалась и держится цивилизация. Вот мое мнение.
— Я совершенно согласен с тобой, Аркаша. О чем еще тут может идти речь?! Портрет, как и этот дом и все находящееся в нем, принадлежит отцу, и ни ты, ни я — никто не может без его воли распоряжаться даже иголкой.
— Прекрасно сказано, дорогой Платон, прекрасно. И позволь мне еще вот что сказать! — подскочил к нему Некольев. — Если Глеб Сергеевич спросит: почему же все-таки столь оберегаемый нами портрет снят и убран, то объясни, пожалуйста, истинную причину. Ведь я все это говорю не из личной неприязни к нему, а просто из-за сохранения престижа его высокоуважаемого отца. В самом деле, кто бы ни пришел сюда, при взгляде на портрет спрашивает: кто это, что с ним? И бедному Сергею Павловичу приходится всячески изворачиваться, чтобы найти приличный предлог для объяснения. Согласитесь, как это неудобно. Впрочем, ты объяснишь лучше меня.
— Мне нечего объяснять, ты все уже сказал, — подтвердил Платон Сергеевич.
— Воистину так, — заключил, посмеиваясь, Глеб Промыслов, — единение в суждениях столь трогательное, что дальше ехать просто некуда. Что касается меня, я, признаюсь, допустил маленькую мистификацию. Портрет меня интересует не в большей степени, чем прошлогодний снег. Но мне нужен был предлог для того, чтобы мой друг Алексеев мог хоть одним глазком посмотреть на незнакомый ему мирок…
Вдруг снизу из вестибюля послышался громкий голос швейцара:
— Перестань разбойничать! Я все равно не пущу!
Промыслов вопросительно посмотрел на Алексея.
Тот, в тревоге за оставленные в швейцарской чемодан и сундучок, выбежал из гостиной и скатился по перилам в вестибюль. Старик стоял за приоткрытой дверью швейцарской, не пуская туда лакея. Игнат злобно упирался обеими руками в дверь, стараясь пошире раскрыть ее.
— Что тут происходит? — кинулся к нему Алексей.
Лакей отодвинулся:
— Это мое дело. Не суйся. Иначе…
— Что иначе? Полицию позовешь?
— Ее и звать-то нечего. Она у парадной.
На площадке показались Глеб, его брат и Некольев. Последний строго окликнул лакея:
— Что тут за шум?
— Да вы же, ваше превосходительство, велели, чтоб… — начал было оправдываться лакей, но, осекшись, замолчал.
— Никакой полиции там нет, — с досадой объяснил Некольев. — Это денщик барона кормит лошадь. Все же мой совет, для осторожности, вам, господа, лучше выйти черным ходом; не правда ли, Платон?
— Пожалуй, — согласился тот.
Некольев подошел к Глебу и тихо спросил:
— Может, перед отъездом вы нуждаетесь в деньгах? Скажите…
— Я ни в чем не нуждаюсь, — отрезал Глеб и взял под руку Бахчанова.
Уже пробираясь коридором к черному ходу, они услышали за собой быстрые шаги Игната.
— Барин, а барин, — забормотал он, — вы не сердитесь на меня… Только хочу предупредить. С завтрашнего дня у нас на кухне начнет дежурить полиция.
Промыслов зло рассмеялся:
— Выдумка. Вас подучили так сказать. Только все равно ноги моей больше не будет в этой берлоге…
Стояла глубокая ночь. Дождь перестал идти.
С крыш звонко падали капли воды в мерные лужи. Иногда налетал порывистый ветер. После теплого особняка сырость улицы казалась пронизывающей.
Бахчанова трясло не то от холода, не то от возбуждения" А Промыслов был ровен и весел, как всегда.