На мосту мгновенно показался городовой. Нашлись и досужие бездельники, готовые рабски помочь "фараону". Несколько таких охотников бросились беглецу наперерез.
Тогда он круто повернул назад и, когда господинчик растопырил руки, преграждая дорогу, — схватил его за лацканы пиджака и затряс как грушу.
— Напрасно. Совершенно напрасно! — лепетал шпик, извиваясь в сильных руках беглеца, пока тот тащил его к Неве. Но тут выбежала орава "охотников". Бороться с ней было бесполезно.
— Черт с вами. Пока ваша взяла…
В охранке филер, вытирая цветным платком потную шею, торжественно докладывал жандармскому офицеру:
— Полюбуйтесь, господин Баранов, на этого "декабриста". Последний выкормыш из кружка Бабушкина.
Жандарм вскинул к мясистому носу пенсне и покачал бритой головой:
— Такой молодой и уже…
И с притворным вздохом порылся в папках.
— Фамилия?
Арестованный с вызывающим видом молчал. Сыщик услужливо щелкнул перед ним портсигаром.
— Курите, господин Бахчанов!..
В глухой черной карете Алексея повезли в тюрьму. Три жандарма сопровождали его. Он знал, что в Петербурге было несколько тюрем. Наиболее "благоустроенной" считалась "Предварилка" — Дом предварительного заключения. А наиболее зловещей слыло арестантское отделение при Санкт-Петербургской крепости — "Петропавловка".
Ее полутемные сырые казематы, кажется, и созданы были для того, чтобы высасывать человеческое здоровье и тем самым медленно умерщвлять заключенного.
Арестанту хотелось знать: куда же его везут? Но жандармы на вопросы не отвечали. Выглянуть из кареты не было возможности: стражи заслоняли собою двери. Маленькое же окошко, пропускавшее дневной свет в карету, имело матовое стекло. Сквозь него, конечно, ничего не увидишь.
По топоту и уличному шуму Бахчанов пытался определить хотя бы приблизительный маршрут тюремной кареты. Но однообразное цоканье лошадиных копыт о булыжную мостовую ничего не сказало его слуху.
Только когда цоканье сменилось стуком, стало понятно: лошади бегут по деревянному настилу моста. Но какого? Литейного? Значит, везут в "Кресты", тоже большую столичную тюрьму. А может быть, это Троицкий мост? Тогда путь лежит прямиком в крепость.
Но, вспомнив, что многих арестованных деятелей "Союза борьбы" жандармы отвезли в "Предварилку", он подумал о Литовском замке и о Пересыльной тюрьме. Впрочем, первый предназначался больше для уголовных заключенных, чем для политических, а во вторую арестантов направляли только после обстоятельного следствия.
Карета вновь покатила по булыжной мостовой, миновала какой-то мост, опять затряслась по булыжнику и вдруг встала.
— Приехали, — буркнул один из жандармов и поднял дверной крюк. С привычной ловкостью он выскочил из кареты и вскинул на плечо клинок шашки. То же сделал и другой жандарм. Третий нетерпеливо подтолкнул Бахчанова:
— Выходи.
Юноша не спеша сошел на землю и хмуро оглянулся. Что такое? Совсем рядом собор со знакомым золоченым шпилем. Значит, крепость! Легкая дрожь, как от холода, непроизвольно прошла по его спине. Но страха — никакого. Одно лишь возбужденное любопытство. Он шел спокойно, стараясь ничего не выпустить из поля зрения.
Первый жандарм заметил это.
— Трубецкой бастион — всем тюрьмам тюрьма, — сказал он не без самодовольства.
Потом перед глазами нового узника возникли картины одна мрачнее другой. Расхаживающие немые стражи. Узкий дворик с несколькими чахлыми деревцами и панелькой — место прогулок заключенных. Железная решетка при входе в двухэтажное округлое здание. В нем — затхлые каменные коридоры, полные могильной тишины. Скрип тяжелых дверей в камерах-одиночках. В одну из них водворен он. Девять шагов в длину и шесть в ширину. Высокое зарешеченное оконце смотрит в глухую крепостную стену. Она скрывает от глаз заключенного и небо, и землю, и вольный простор Невы. Унылая стена посылает скудный отраженный свет, отчего в каземате днем сумрачно, как в колодце. И все здесь приковано и привинчено: кровать, умывальник, железная доска, заменяющая стол…
Узник смотрел на свой нелепый арестантский халат, на каменные стены и вспоминал те дни, когда гулял по набережной близ крепости. Думал ли он тогда, что сам станет ее пленником?
Вечером надзиратель подал ему через окошечко в двери зажженную керосиновую лампу. Она тускло осветила только четверть каземата, по сырым углам которого прятались настороженные сумерки. Алексей сел, задумался. Кто еще тут до него томился? Может быть, неукротимо мятежный Радищев? Или пламенный певец вольности, один из первых в плеяде декабристов — Кондратий Рылеев? А может быть, здесь, склонившись у лампы, писал Чернышевский свое вдохновенное произведение? Или бессонными ночами расхаживал из угла в угол в глубоком раздумье Александр Ульянов, старший брат Владимира Ильича? Кто знает. Известно только, что все эти мертвящие бастионы, равелины и кронверки — неписаная история страданий и геройства целых поколений борцов против кровавого самодержавия.