Но как он попал сюда? Словоохотливый конвоир объяснил: на почтовом тракте-де подобрали.
Улегшись на соломенный мат, человек несколько минут лежал с закрытыми глазами, потом попросил кипятку. Бахчанов налил ему в кружку чаю. И вот оба подневольных взглянули друг на друга, сначала мельком, потом более внимательно, и в третий раз каторжанин уже не отвел от Бахчанова изумленного взгляда. А когда конвоир вышел, прошептал:
— Алексей… Степаныч! Аль не признал меня?
Тот обрадованно кивнул головой, взял руку соседа и тепло пожал ее. Как же не узнать Прохора Сухохвостова?
— Ведь вот как можно встретиться на белом свете! И я рад тебе как брату! — горячо забормотал он. — Я понимаю, как попадают сюда такие, как ты. Вы — вроде апостолов, людям свет истинной жизни несете. И за это вас гонят, топчут, без ножа режут. Я же бутылка темная, пропащий каторжник, смертоубивец. Только не верь тому, что я с легким сердцем загубил чужую душу. Афонька сам преследовал меня, как дикий ястреб. Едва я вышел из больницы, после Тишкиного-то удара, как узнаю: Бурсак поклялся убить меня. Одному из нас, сказал он, не жить, — все равно, мол, зарежу. И слушай, как вышло-то…
Он помолчал, звякнул кандалами, тихонько застонал.
— Может, устал, сосни.
— Нет, родной мой, нет. Мне сейчас не до сна. Судьба не зря схлестнула нас и тогда и теперь. Я ведь только в тебе вижу суд правильный над своей совестью. Так вот, на чем это я остановился? Да, насчет Афоньки… Вышло-то все просто. У трактира наскочил на меня один из Афонькиных — с ломом. Я увернулся, ножку ему подставил, он бряк — на спину. Схватил я его за руку да зубами в нее. Он заорал, выпустил лом. Ну, думаю, тем дело и кончилось, можно пойти в "Вязьму" и выпить. Только подумал, как вдруг передо мной, словно дьявол из-под земли, сам Бурсак. Значит, видел он все и ждал, как со мной расправятся по его указке. Тут закипело у меня сердце. Особенно когда сверкнула в руках Афоньки финка. Понял: нет и не будет теперь мне от него ни покоя, ни пощады, пока жив я. "Ну, говорю, подлая твоя душа, ты хотел убить исподтишка, а я выхожу в открытую. Нападай, коли желаешь кровью все разрешить!" А он-то шипит: "Раб паршивый, ты сейчас замолчишь навеки…"
И кинулся на меня, — ловок же был шибко, бесово отродье! Ударил меня в грудь, да, видно, такая уж судьба: как раз против сердца карман вшитый находился, там я самодельную табакерку держал. А была она у меня из меди. Скользнуло лезвие, распороло лишь телогрейку. Видит он, что я уцелел, не падаю, а стою в каком-то смятении. Он снова на меня. Тут во мне словно какая-то сила вспыхнула. Нутром понял: сгибну не за понюх табаку, если не стану защищаться. Не помню уж, как опустил на него лом. И пал Бурсак. Да вот, видать, несправедливость оттого не сгибла. Мучил меня один Бурсак, а стали здесь мучить десятки мучителей. На суде ничему не верили. Подкупленные свидетели божились: я-де убийца предумышленный и такому один путь — долголетняя каторга. Вот и загнали…
Он опять помолчал, повозился с кандалами и, морщась, приподнялся на локте:
— Но разве вольную душу пригнешь каторгой? Тосковал я в могильных рудниках, страшно тосковал, силами стал иссякать. И вот тогда задумал убежать. Послушай, как вышло-то. История немудрящая, но потешная, ей-богу. До слез насмеешься…
Он зашелся кашлем, с легким стоном переменил позу и продолжал:
— Подошли зеленые святки. Троицын день. От запаха березовых листочков я словно бы охмелел. Тянет в лес — сил нет удержаться. А он-то вдалеке стоит, свободный да ласковый. Кукукнет там кукушка — в сердце так и стукнет. Опытные из беглых — посмеиваются: вот, мол, и генерал Кукушкин приказ по своему бродяжьему войску отдает — выступать в поход, то есть зовет к побегу. И разве один я собираюсь? Начинаются тайные хлопоты. Кто сбереженную корку хлеба прячет, кто спички, кто раздобытый кусок оленины, а кто отломанный кусок напильника приберегает. В пути-то все сгодится. А он немалый. Тысячи верст.
После того как зашибло меня камнем в руднике, тюремщики перевели на время в команду лесорубов. На свою голову стволы волокли, чтоб новый тын вокруг острога громоздить.
Вот погнали нас в лес. А в нем такая комариная напасть — спасу нет. Искусают, замучают, деться некуда. Да уж ладно. Лишь бы отдышаться на чистом воздухе, а там ищи святой волюшки, коли душой смел.
Рубили, пилили в тот день лес до двадцатого пота. Начальство думает, — это мы силушку за зиму, накопили, некуда ее сбыть. А мы с нетерпением ночки спасительной дожидаемся…
Он на минутку умолк: вошел надзиратель, забрал плошку, запер камеру. Рассказчик снова зашептал: