— Работы — целый океан, — сказал он, — об этом поговорим особо. Что касается ваших средств к жизни, — уладим. Застревать же вам здесь, в Пскове, не рекомендую. Что? Хотите остаться?
И, уловив в глазах Бахчанова выражение просьбы, пояснил:
— Голубь вы мой, да в вашем положении нужно быть теперь не трижды, а четырежды осторожным. Надо только понять, что сегодня представляет собой Псков. Сюда сейчас ведут все дороги подлинных революционеров, поскольку здесь обосновался центр революционной социал-демократической мысли — наш Ульянов. И охранка это прекрасно знает. Ока, проклятущая, бдительно смотрит за всеми.
— А все же… Как мне повидать Владимира Ильича?
— Что ж, надо подумать. Во всяком случае, обещаю устроить. Но чур: конспирация и конспирация. Для отвода глаз, не в меру любопытных, прежде всего зайдем к одному моему хорошему знакомому. Это псаломщик Троицкого собора. Он, как и я, любит голубей. У меня дутыши, а у него, видите ли, турманы и сизари. Условимся: вы страстный любитель голубиной канители. Вы станете торговаться за пару белых голубков. Я, конечно, не уступлю, потому что ужасный скопидом и скряга. Вы будете тоже не из щедрых…
По дороге к Троицкому собору "гвинеец" рассказывал, что статистическое земское бюро Пскова стало сейчас той удобной осью, вокруг которой группируется поднадзорная братия.
В среде поднадзорных было немало бывших народовольцев, легальных марксистов, а также настоящих революционеров.
— Пребывание здесь Владимира Ильича просто праздник для всей социал-демократической колонии Пскова, — рассказывал Сербин. — Я бы даже сказал, для всей той части интеллигенции, которая недовольна царским режимом. Впрочем, находятся среди нее и такие, которые не радуются приезду нашего учителя, — это либеральные молодчики. Им, конечно, не по душе беспощадная революционная принципиальность Ильича.
Он потащил Бахчанова на высокий холм, украшенный древним Троицким собором.
С высоты валов псковского кремля Бахчанов смотрел на льдины, плывшие по Великой, на береговые ее башни, на луга и поля Завеличья, на тесно прижавшиеся друг к другу строения города.
А "гвинеец" завел пустую беседу с подошедшим к нему псаломщиком об особенностях благовеста Преображенского собора Спасо-Мирожского монастыря и Косьмы-Демьяновской церкви. Своими познаниями и тонкими замечаниями в этой области он вызвал полное одобрение со стороны жандармского унтер-офицера, непрошенно принявшего участие в беседе.
В конце концов расстались, и "гвинеец" нанял извозчика.
— Ну, а теперь, голубь мой, из тех же конспиративных соображений давайте петлять. Сначала поедем, потехи ради, на журфикс к местной мадам Сталь, Анне Ивановне Тушковой, или, как здесь ее называют остряки, Анне Иоанновне.
По дороге он разъяснил, что Тушкова — богатая вдова, пользующаяся личным благорасположением одного влиятельного лица в Петербурге. Это обстоятельство позволяет ей слыть "свободомыслящей". Она охотно предоставляет свой салон для званых четвергов. При этом нисколько не гнушается и поднадзорными, поскольку среди них есть и "светила" петербургской интеллигенции.
— А как смотрит на эти четверги здешняя полиция?
— Смиренно. Вроде соблюдает нейтралитет, — засмеялся Сербин. — Такова сила таинственных связей мадам Тушковой. Кстати, благопристойная причина сегодняшнего "четверга" — разговор о подворной статистической карточке. Это единственная пока легальная возможность для нашего брата встретиться с более или менее значительным кругом нужных для нас лиц к переговорить о деле. Едемте.
Бахчанову теперь было все равно. Он устал, и ему хотелось посидеть в тепле.
Он был представлен хозяйке дома как представитель "глубокой провинции", где тоже "теплится неугасимый огонь общественной мысли", как витиевато сказал Сербин Тушковой. Толстая, рослая, с величественным выражением на самодовольном и лунообразном лице, она действительно оправдывала прозвище, пущенное по ее адресу.
Бахчанов был рад поскорее избавиться от церемокии знакомств и с удовольствием бухнулся в мягкое кресло.
Рядом сидели какие-то незнакомые люди, покуривали, беседовали.
Его поразила та сравнительная непринужденность, с какой здесь шли разговоры о политике, точнее — по истории политики. Было ли это следствием большого числа поднадзорных, положение которых способствовало их смелости ("мокрому ведь дождь не страшено), или в самом деле дом Тушковой был застрахован от любопытства двуногих ищеек, — неизвестно.