Надо восстановить связи с руководящими товарищами, и Бахчанов стучится в дверь явочной квартиры с дощечкой "Зубной врач". Звякает цепь, щелкает замок. В щель осторожно выглядывает чья-то взъерошенная голова.
— Вам кого?
— Это вы просили прислать слесаря?
Еще в Красноярске ему объяснили, что на такой парольный вопрос "свой" человек должен воскликнуть: "Ах, да! Починить бормашину? Пожалуйста!"
Но вместо ожидаемого ответа слышится раздраженное:
— Шляются тут всякие! — и дверь захлопывается.
Бахчанов отправился на одну из былых квартир "бородатого студента". В подвале, где когда-то жил Промыслов, ютился сапожник — "Починка дамской обуви". Однако узнать о предыдущем жильце ему не удалось.
Толкнувшись столь же безуспешно еще в две явочные квартиры, Бахчанов присел от усталости на тумбу. "Да, — думал он, — здорово опустошена питерская организация", — и вдруг решил проехать к дому Тани и осторожно разузнать, что же случилось с ней. Ведь сколько он ни писал из ссылки, ответа почему-то не было. Либо Таню выслали, либо она твердо решила забыть того, кто так неожиданно вторгся в ее печальноразмеренную жизнь, заставил некоторое время жить мечтами и потом жестоко разочаровал. Но разве он виноват?
Продуваемый сырым ветром, Бахчанов сгорбившись стоял на углу хорошо знакомой улочки и вызывал из памяти дорогие его сердцу воспоминания. Сюда, вот по той темной лестничке, бывало, легко взбегал он к любимой. Вот в то окно она часто выглядывала, поджидая его…
Из дома вышла молочница. Бахчанов за углом догнал ее. Женщина оказалась словоохотливой. Да, она много месяцев носит сюда молоко. Как же, как же — она всех там знает. Портной, чиновник, старуха пенсионерка…
— А Чайнины разве там не живут?
Молочница просияла:
— Татьяна Егоровна? Ну как же не знать! Скоро после смерти стариков молодые выехали куда-то на Гороховую.
Бахчанов обомлел:
— Татьяна… Таня замужем?
— Ага. За Сергей Кирилловичем Лузалковым. Я Наташеньке ихней полгода сливки носила.
— Сергей Кириллович, — бормотал, побледнев, Бахчанов. — Сергей Кириллович…
— Музыкант, — подсказала молочница. — А вы кто, сродственничек им или просто так?
— Должок за ними остался, — едва выдохнул Бахчанов и, не помня себя, рванулся куда глаза глядят. Сердце бешено колотилось, а из головы не выходила горькая, как отрава, мысль о Танином замужестве. "Как могло все это случиться? — в отчаянии спрашивал он себя, сам теряясь в догадках и предположениях. — Неужели годы разлуки выветрили из ее сердца все, что напоминало обо мне? Да любила ли она? Может, мне только казалось? И что ее толкнуло к этому тихоне Лузалкову? Она не могла полюбить его. Расчету тоже нет места. Это на нее не похоже. И не могла она предпочесть сильному чувству жалость. Скорей всего тут сыграл свою роль страх, подлый, вездесущий страх. Как бы там ни было, а Татьяна изменила". И мысль об этом приводила Бахчанова в ярость. Кажется, будь Таня сейчас здесь, он сказал бы ей много обидных слов.
Но ее не было. Не было рядом и такого друга, кому бы он мог излить свою душу. Один, один. Хоть рыдай, рычи, бейся головой об стену. Нервы взвинчены, издерганы неволей. Он теперь легко раздражался, и, видимо, нужно время, чтобы вновь вернулось былое душевное равновесие. А как хотелось побыть среди хороших друзей, способных понять его. Где же сейчас найти их и куда пойти?
Настал вечер. Сеял холодный мелкий дождь. В туманных сумерках бледными молочными пятнами вспыхивали газовые фонари. Цокали копытами рысаки. Не зная, где придется приклонить на ночь голову, Бахчанов зашел обогреться в трактир. Там все звенело от разухабистого цыганского хора.
Мысли о Тане и здесь не оставили Бахчанова. Ему хотелось знать: почему она так поступила? Может быть, потому, что, напуганная судьбой своего брата, жила все время с оглядкой, робко, в действительности мечтая лишь о мещанском счастье?!
В безотчетном желании найти хоть какое-то объяснение поступку любимой, он попытался убедить себя в том, что если у нее и в самом деле иссякли прежние чувства, она, быть может, вправе была поступить так, как поступила. Ведь насильно мил не будешь.
И все же, рассуждая подобным образом, он не мог примириться с Таниным поступком и очень страдал, думая о ней.
Какой-то пьяный в чуйке и смазных сапогах перегнулся через столик и, постукивая стаканом о бутылку, прохрипел:
— Чего задумался, мил человек? Пей, напивайся, веселее жить будешь.