Когда пришла весть о грандиозной маевке в Харькове, где народ требовал политических свобод, Бахчанов спрашивал "экономистов":
— Ну, кто прав? Жизнь или ваша доморощенная теория?
Те сохраняли олимпийское спокойствие. Одна-де ласточка весны не делает. А Бахчанов им:
— А все же солнце всходит, ваших часов не слушаясь.
— Ну, ну, не очень-то. При нынешних условиях мы ведем только ту борьбу, какая возможна. Иной и быть не может. Те же, кто полагает, будто нашим кружкам под силу воевать с самодержавием, — нуждаются в помощи психиатрической больницы Николая-чудотворца. Нет, дорогой товарищ, довольно романтики. Мы боремся за каждый лишний пятак в заработке — и только. А такая тактика понятна массам и без агитации…
— Не понятна, а попятна такая тактика. Не она ли высмеяна в известных стишках:
— Шутки плохи, дорогой товарищ. Мы, конечно, понимаем: ты был в ссылке и малость поотстал. Ничего, пообживешься, авось уразумеешь дух времени…
Стиснув зубы, Бахчанов с горечью думал о том, как за эти годы измельчали некоторые люди, называющие себя социал-демократическими практиками. Правда, были и сочувствующие ему, но они предпочитали малодушно помалкивать…
Бахчанов понимал, что, живя и действуя под чужим именем в той части города, где его раньше всегда видели старожилы, он рисковал быть узнанным. Однако пока все обходилось. Только раз его окликнули. В женщине, закутанной в байковый платок, с кошелкой в руках, он не сразу узнал Софью Снежкову, былую песенницу-прядильщицу. Как она изменилась! Лицо осунулось, пожелтело, но в глазах, кажется, по-прежнему светилась душа чистая и отзывчивая.
— Леша, здравствуй! Явился как привидение. Где пропадал? — воскликнула она. — Тут у нас одно время всякое пороли про тебя. Будто не то сидишь, не то прячешься. Где же обретался?
— Да как тебе сказать, Сонюшка. Колесил по белу свету…
— Понимаю. Искал, где лучше. А потянуло на старые места.
— А ты? Работаешь все там же?
— Давно перешла на Екатерингофскую мануфактуру.
— Замужем?
— И да и нет… Воспитываю сынка… А отец… Ты его не знаешь. Он оставил нас по нехватке у него совести. Да чего там размусоливать. Коли натерпишься горя, научишься и жить. — Что-то горестное и раздраженное мелькнуло в ее поблекших глазах, она махнула рукой и другим тоном прибавила: — А ты? Все с той Танюхой?
— Нет. Она замужем.
— Увлечение, выходит, было не по-серьезному.
— Трудно сказать.
Так, поговорив полушутя-полусерьезно, казалось бы, о ничего не значащих вещах, они стали прощаться. Взяв за руку Бахчанова, Соня приблизила свое лицо к его лицу и тихо спросила:
— Разве не права была тогда тетя Варя? Помнишь? Не она ли давала нам добрые советы? Рассмотрели ли твои глаза, кто тебе был настоящий друг, а кто так себе?
Он только вздохнул, почувствовав себя в чем-то виноватым. А Соня потерла висок и чему-то грустно улыбнулась.
— А я-то тогда… Вот девчонка глупенькая…
Он тоже улыбнулся и тепло пожал ее жесткую шершавую ладонь.
— Ты бы, Алексей, навестил нас, — предложила она, но таким тоном, как будто бы и сама заранее не верила в то, что ее приглашение вполне серьезно, а Бахчанов его примет. Соня скороговоркой назвала улицу, дом, квартиру, и он тут же все это забыл.
— Ну, побегу, — спохватилась она и какое-то другое выражение появилось в ее построжавших глазах. — Малыш, верно, заждался. Он днем тут у моей бабки, — она озабоченно показала куда-то на скопище низких деревянных бараков и, не оглядываясь, поспешила своей дорогой.
Бахчанов поглядел ей вслед, и вдруг притушенные было воспоминания о Тане нахлынули на него с новой силой, и он невольно подумал: "Неужели не смогу ее увидеть, хотя бы издали?.."
Незаметно отшумела весна. Ее исчезновение он едва заметил; на улицах перестали продавать сирень — верный признак, что она отцвела и наступило лето.
Досужие люди ездили куда-то за город, на дачи, рассказывали, как там хорошо, и привозили оттуда букеты цветов.
Где-то там, за кулисами города, одно пиршество природы сменялось другим, но зваными гостями на этих пиршествах не были ни Бахчанов, ни его товарищи.
Только рано утром идя на работу или возвращаясь с нее поздно вечером, усталый Алексей иногда улавливал в ветрах, веющих из-за реки, то медовый аромат цветущей липы, то душистый запах скошенной травы. И тогда он в своем воображении невольно переносился в детские годы, когда с гурьбой предприимчивых мальчишек-ровесников переправлялся на правый берег Невы. Там они, бывало, уходили подальше от последних фабричных корпусов и забирались в безлюдные зеленые пустыри, в море цветущей пушицы, прикрывающей зыбкие и коварные торфяники, или же бродили в сырых пахучих березовых перелесках, полных таинственной прелести.