— А рабочие нас поддержат? — спросил кто-то из собравшихся.
— Мы придем! — отчетливо сказала девушка-работница.
— Браво, Марфуша! Безумству храбрых поем мы славу!
Боясь упустить Промыслова, Бахчанов поспешил к нему. Они обрадовались друг другу, но из предосторожности разговорились, когда все ушли.
— Рад за тебя, Алексис! А как чудесно возмужал! — хвалил Промыслов, выслушав одиссею Бахчанова. — Теперь поработаем вместе. В Москве нельзя было оставаться. Примелькался. Комитет предлагает разбивать бивуак где-нибудь в Лесном.
О себе он рассказывал мало. О "родственничках" и того меньше, хотя Бахчанов поинтересовался: что там нового?
— Их особнячная жизнь, как знаешь, меня вовсе не интересует, и я бы ничего о ней не услышал, если бы не разыскал меня Пахомыч. Старика, оказывается, вывели в тираж: с должности швейцара перевели в истопники. Игнатий у господина прокурора пошел в гору — стал дворецким. Ну, что еще тебе поведать из сих потрясающих событий? Да! Незадачливого братца моего, мечтавшего попасть в Трансвааль к бурам, Некольев ухитрился спровадить в Китай, усмирять так называемое "боксерское" восстание.
Прощаясь, Глеб наставлял Бахчанова:
— Непременно приводи своих прядильщиков.
— Постараюсь, — обещал Бахчанов.
Мрачные сумерки уже висели над серыми многоэтажными громадами города. Мартовская вьюга выла и прыгала по крышам, неслась по глухим улицам, хлестала Бахчанова по лицу, словно стремясь остановить его. Но он шел и шел, испытывая какое-то особое удовольствие от энергичной ходьбы…
В назначенное время на квартире одного рабочего состоялось нелегальное собрание пропагандистов района. Сюда же явились и представители комитета. Комнатка невелика — на стуле по два человека. На повестке один вопрос: поддерживать ли объявленную на завтра студенческую демонстрацию или не поддерживать? Студенческие землячества прислали просьбу поддержать их протест против отдачи двухсот студентов в солдаты.
Начались речи. Ораторы-"экономисты" призывали быть последовательными. Раз-де мы против вмешательства в политическую борьбу, стало быть нечего выходить сознательным рабочим на улицу и поддерживать бессильные протесты мелкобуржуазных интеллигентов. Тогда Бахчанов, весь дрожа от негодования, поднялся с места и потряс в воздухе экземпляром "Искры".
— Охранка "Искру" конфискует, и вы ее прячете от рабочих! Как назвать это ваше поведение — глупостью или предательством? "Искра" зовет использовать даже малейшее движение против самодержавия, а вы предпочитаете сидеть в кустах. Что может быть позорнее этого?
Поднялся страшный шум. На Бахчанова ринулись чуть ли не с кулаками. Только небольшая часть собравшихся заступилась за него. Какой-то разбитной малый, видимо слывший оратором за свой хорошо подвешенный язык, разразился целой речью.
— Надо понять, уважаемый товарищ, — кричал он, — что мы ведем работу не для каких-то будущих поколений, а для себя. Так что заботу о судьбе праправнуков и их социализма оставь праправнукам. Они сами разберутся что к чему. Нашему же брату рабочему твои "измы" да теории непонятны. Ими сыт не будешь. Хочешь быть с нами, так оставь теорию с политикой сытым-интеллигентам…
К своему горестному удивлению, Бахчанов видел, что эта демагогическая речь вызвала одобрение среди участников собрания. По-видимому, тут не впервые ораторы "экономизма" играли на политической отсталости некоторых рабочих.
Он не мог с этим примириться и попытался дать отпор, но хор возмущенных голосов прервал его речь. Было совершенно ясно, что при голосовании пройдет предложение "экономистов" — не выступать. И председатель собрания заявил:
— Ты неисправим, товарищ Архип. Бланкизмом мы заниматься в своей организации не позволим. Попрошу тебя удалиться…
Но Бахчанов не сдался и на этот раз. Пришел в барак-общежитие, где жил вместе с рабочими, и немедленно устроил собрание. Прямо на нарах. Так, мол, и так. Надо поддержать братьев-студентов. Они тоже борются за лучшую рабочую долю…
Около ста человек слушало его призыв, но только десять согласились идти с ним завтра к Казанской площади. "Ничего, — думал Бахчанов, — из искры возгорится пламя…"
Март звенел и постукивал в рыжих водосточных трубах. Невский лежал поперек города, как русло высохшей реки. Заснеженными скалами нависали дома. По осклизлым тропам-панелям спешили суетливые пешеходы.
Стоял обычный серый питерский день, ничем не примечательный, примелькавшийся своей толчеей. Гудели колокола Казанского собора, звали к обедне.