+ + +
***
Выплывая со дна железного колодца боли через три-четыре часа, Гайме – всё познается в сравнениях, – ощутил себя почти здоровым и как бы полным сил:
─ Спасибо, родная!
Пока он метался в своих страданиях ─ но явно что-то обдумывал или вспоминал, с чем его можно и поздравить, Дарина на нервах, заплела свои длинные волосы в косу. Да, поредели. Но она всю жизнь носила длинные, «до ниже попы» ─ невольно в противовес знаменитой матери, которая и сейчас, как и на черно-белых школьных фотках и как в её воспоминаниях, всегда носила короткую аккуратную стрижу, лишь изредка меняя цвет волос или отпуская аккуратную челку.
─ Вот тебя пробило, - смутившись, каркающее хмыкнула старуха, на этот раз Дарина услышала его слова, а не считала с монитора.
Ни о чем не думая, смущенно закинула косу за спину, подколов так, чтоб видны были только волосы надо лбом и ушами. Одна непослушная прядь свесилась на лоб. Почтикак челка у мамы на старых фото, но Дарина ,конечно , об этом не думала.
─ Я прям смущена на старости лет. «Родная» ─ в кои-то веки. По лицу судя, припекало тебя на этот раз сильнее. Мы не слишком увлеклись? Витамина какого увеличить?
─ Нет. Воды. Просто водички. Уф….
И она наклонилась к умирающему, поднося к его губам тюбик с минералкой.
Из-за недавней «процедуры» у Цильниева внезапно прояснилось зрение – как никогда за последние месяцы болезни. И он увидел совсем близко это её лицо. Немного не такое, каким он его помнил. Чем-то удивляющее. Но со знакомым темным ореолом надо любом и за ушками, и вот с этой вот упрямой челкой.
─ Ксана, как же ты постарела, ─ сильно и внятно сказал он, и, не слыша уже по-детски прозвучавшего «Ой!» дочери, резко упал нечувствительным затылком на подушку, так и не дотянувшись до питья. Хотя шея осталась странно выгнутой кадыком вперёд.
Мысли улетучивались. Странно, но ─ вместе с остаточными болями. Даже сознавая, что это ─ всё, Цильниев не смог еще раз перебрать в памяти «линию поведения молодого Мецената».
+ + +
++
Много диссертаций написано о том, что в предсмертный миг перед человеком проносится «вся его жизнь» или «родные и близкие лица». Гайме увидел перед собой лица давно забытые в их незначительности: постаревший Ксаны, молодой Ксаны, Лариски из библиотеки, Тамары с Канонерки, Васьки-Василисы, модельной Инги с Петроградки… других обиженных и забытых им девушек. Никаких жертв научных экспериментов к нему не явилось ─ не думал о них давно. Да и «обижены» те были ─ с полным пониманием им своей ответственности, целенаправленно, для пользы дела, а вот эти ─ случайно, по недомыслию. Может поэтому выплыли из забвения? Промелькнули короткими клипами, будто что-то говорили ─ губы шевелились. Какие молодые лица! Потом снова ─ лишенное примет возраста лицо жены.
Крупным планом. Глаза в глаза.
И ему, умирающему, не хватает сил отвести взгляд. Но на последнюю связную мысль, привчно-ёрническую, даже циническую, старика хватило:
«Странная вещь – умирание! Толстой бы завернул о смирении и никчемности Ивана Ильича Холстомерова перед ложью социальной пропаганды о пользе больниц и людском сочувствии, – после чего наорал бы на неразобравшую его почерк Софью и принял бы народного лекарства. Старина Хэм (оставшийся более молодым, чем Толстой) двинул бы о превознемогании, о последней победе – после чего вышиб бы себе мозги. Я же о бабах думаю, хэ-хэ. Собирающийся попасть в доктора Юнга аналитик сказал бы, что не хватало мне их в молодости – и был бы прав, хэээ..но скольких же я обидел без пользы ─ ни для себя, ни для нихххххх»