─ А мужик-то ─ кремень! Я тогда щенком был, мне мой прежний босс рассказывал, как с ним самим у нас р а б о т а л и. Такого молодые не выдерживают, а этот ─ ведь под шестьдесят ему было, как безумный молчал или твердил одно и то же. Сдюжил! А его более молодой коллега по тому же делу, «Нейрофизик», ─ ну, знаете его теперь как Основателя Хорсли-Зимянина, ─ тот на первой стадии спёкся. Что? Нет, не переборщили, банально сердце, как шеф говорил. Причем от испуга скорее. А остров Цильниеву красиво расчистили, да….
Никакого варварства: сохранившие историческую ценность особнячки аккуратно перевезли или в Лахту, или на те острова Пост-Петербурга, где они могли бы соответствовать ландшафту. Остальные – тоже перевезли, но на полигоны Махрово-Времённой Церкви, где верующие могли практиковаться жить в зданиях различных эпох.
В особняке, кроме Цильниева, оставались лишь несколько живых душ во временных физических оболочках. Кухарка, извозчик-механик на гараж из десяти автомобилей и двух вертолетов, как и «менеджер по клинингу» в счёт не шли. Кроме них ─ только трое личных… не друзей, друзей к старости не остаётся, вывел последнюю лемму Цильниев, поклонников же он разогнал, заболев, ─ трое личных врачей, пара сиделок и еще одна особа.
Когда мышцам стало невмоготу поднимать грудную клетку для вздоха, и с роскошной «койки» умирающего послышался короткий и тихий, но жутковатый полуплач-полухрип, именно её тень пошевелилась в поставленном поодаль глубоком кресле.
Больные всегда доставляют живым неуместные и порой постыдные хлопоты. Цильниев думал, что обойдется без подобной предсмертной мелочности. Недаром же он не только более десятилетия ходил на службы к Наставнику-Заклёпочнику в ближайший храм Махрового-Времени, но и регулярно заносил туда большие суммы денег, чтоб и другие верующие концентрировались на удачной точности его посмертного попадания. И сам, духовно тренируясь, старался соответствовать тем древним римлянам, в числе которых надеялся скоро оказаться, ─ тех, что предпочитали стариками сами лишать себя жизни, лишь бы не жить обузой обществу.
Однако лицензия, официальное разрешение на самоубийство, затерялась, ожидая штампика с закорючкой подписи, где-то в кулуарах министерств. Модное слово «эвтаназия» было забыто: если не хватает смелости самому вонзить себе нож под кадык, или, проще, перевалиться через подоконник или разогнать машину в бетон, значит, не так и мучаешься. Хотя при полной слабости ─ параличах или при альцгеймере ─ помощники при последнем интимном акте допускались.
Пред Махровой Времённостью все равны, могла случиться несуразица, что прошение епископа попало в общую очередь. Врагов же у него не осталось. Хотя могли подсуетиться друзья! Верные, восторженные и недалекие (самые близкие) ученики, желавшие любой ценой услышать больше прижизненных откровений от такого светила.
Гайме Ценатович всех разогнал, когда окончательный диагноз подтвердился. Чему их учить – главное уже написано! Добро бы, это происходило в былые годы – когда он, двадцатилетним, только робко начал свои труды или даже лет сорок назад, когда Цильниев, почти уже шестидесятилетний, отчаялся быть услышанным.
Только один молодой коллега, причем с нужной для его дела специальностью, Витька Зимянин, ─ удачного ему попадания в Виктора Горслея, ─ тогда и понимал, что этот высокий сухопарый старикан не чудит, не разводит игру интеллекта на пустом месте, а совершил практическое открытие. «Из-за болтовни Витьки их и накрыли тогда чекисты», ─ опять сделал неудачную попытку улыбнуться больной.
Соратника ─ единственного по самым тяжелым годам, было жаль. У него самого до сих пор начинали болеть и нагнаиваться шрамы, ведь травмы, полученные в возрасте 63-64 лет, заживают неохотно, несмотря на все оптимистические прогнозы великого Мечникова. Но было и недоумение, когда смог потребовать отчет о гибели коллеги и почти что единственного друга: сам он выдержал гораздо более суровые «степени». Фактически, его довольно быстро, умело, безжалостно, ─ и несколько раз! ─ подводили к тому самому краю, на котором теперь он так постыдно долго балансировал уж более двух месяцев.
Вероятно, именно поэтому смерть вызывала скорее скуку, интерес к процессу и мучительные неудобства пополам с чувством стыда за себя (не может даже нож в глаз или артерию ткнуть!), чем ужас или неясное ему теоретически «раскаяние».