– Неугодно ли будет вам сыграть в шахматы? Быть может, по марке партию?
Отливающие всеми цветами радуги фантасмагории наслаждений и роскоши всякого рода выросли перед духовным взором ученого и, в то время как сердце его в восторге шептало: «Эту скотину послала мне сама судьба!». Он уже обратился с приказанием к кельнеру, который только что с шумом явился, дабы, как обычно, в обширных размерах уничтожить свет электрических лампочек: «Юлий, дайте мне шахматную доску!».
– Если не ошибаюсь, то я имею честь говорить с доктором Пауперзумом?, – начал разговор щеголь с нафабренными усами.
– Да, гм, да – я Иов – Иов Пауперзум, – рассеянно подтвердил ученый, так как он был подавлен великолепием смарагда, который представляя собою миниатюрный автомобильный фонарь, сверкал в булавке для галстука, украшая собою шею его визави.
Очарование кончилось с появлением шахматной доски; затем мгновенно были расставлены фигуры, смолой прикреплены отскочившие головки коней, а потерянная ладья заменена согнутой спичкой.
После третьего хода щеголь скорчился и погрузился в мрачное раздумье.
– Он по-видимому изобретает возможно более глупый ход – иначе было бы непонятно, почему он так долго раздумывает! – пробормотал ученый, и при этом бессознательно уставился глазами на ярко-зеленую даму – единственное живое существо в комнате, кроме его самого и щеголя – которая безмятежно восседала на диване, словно богиня, изображаемая на заголовке «Uber Land und Meer», перед тарелкой с пирожным, забронировав свое хладное женское сердце стофунтовым слоем жира.
– Я сдаюсь, – заявил, наконец, господин с автомобильным фонарем из драгоценного камня, сдвинул шахматные фигуры, вынул из кармана золотую коробочку, выудил оттуда визитную карточку и подал ее ученому. Доктор Пауперзум прочитал:
Зенон Заваньевский. Импресарио чудовищ.
– Гм-да-гм-чудовищ-гм-чудовищ, – повторил он несколько раз совершенно бессознательно. – А не угодно ли будет вам сыграть еще несколько партий?, – спросил он затем громко, помышляя об увеличении своего капитала.
– Конечно, само собой разумеется, сколько вы пожелаете, – сказал вежливо щеголь. – Но, быть может, прежде мы поговорим о более важных делах?
– О более-более-важных? – воскликнул ученый, и недоверчиво поглядел на собеседника.
– Я случайно узнал, – начал импресарио и пластическим движением руки приказал кельнеру подать бутылку вина и стакан, – совершенно случайно, что вы, несмотря на вашу громкую известность в качестве научного светила, все же не имеете в настоящее время какого-либо постоянного места?
– Ну нет, я целыми днями заворачиваю посылки и снабжаю их марками.
– И это питает вас?
– Лишь настолько, насколько связанное с этим лизание почтовых марок дает моему организму известное количество углеводорода.
– Да, но почему же вы не используете в данном случае ваших лингвистических знаний, хотя бы, например, в качестве переводчика в лагере военнопленных?
– Потому, что я изучал лишь древне-корейский язык, затем испанские наречия, язык Урду, три эскимосских языка и с несколько дюжин диалектов негров суахили, а с этими народами мы пока, к сожалению, не находимся во враждебных отношениях.
– Вам было бы лучше изучить вместо всего этого французский, русский, английский и сербский, – пробормотал импресарио.
– Ну, а тогда наверно началась бы война с эскимосами, а не с французами, – возразил ученый.
– Ах, так? Гм...
– Да, да, милостивый государь, к сожалению это так.
– На вашем месте, господин доктор, я бы попробовал писать в какой-нибудь газете военные статьи. Прямо горячие – с письменного стола. Само собою разумеется изобретенные вами, а не иначе.
– Ведь я, – пожаловался старик, – писал корреспонденции с фронта – кратко, деловым слогом, просто и сжато, но...
– Да вы с ума сошли! – вскричал импресарио. – Корреспонденции с фронта сжато и просто! Их следует писать в стиле рассказов охотников за сернами! Вы бы должны...
– Я пробовал все возможное в моей жизни, – продолжал ученый усталым тоном. – Когда я не мог найти издателя для моего сочинения – четырехтомного общедоступного исчерпывающего исследования «О предполагаемом употреблении песка в доисторическом Китае», то кинулся заниматься химией.
Ученый сделался красноречивее, видя, как собеседник его пьет вино.
– И открыл новый способ закалки стали...
– Ну вот это должно было принести вам доход! – воскликнул импресарио.
– Нет. Фабрикант, которого я ознакомил с моим изобретением, не советовал мне брать на него патента (он позже взял патент для себя самого) и полагал, что можно заработать деньги лишь на маленьких, незаметных изобретениях, не возбуждающих зависти в конкурентах. Я последовал его совету и изобрел знаменитую складную конфирмационную чашу с автоматически поднимающимся дном, дабы тем самым облегчить методистским миссионерам обращение дикарей.
– Ну и что же?
– Меня приговорили к двум годам тюремного заключения за кощунство.
– Продолжайте, продолжайте, господин доктор, – ободряющим тоном сказал щеголь доктору. – Все это необыкновенно занимательно.
– Ах, я мог бы рассказывать вам целыми днями о моих погибших надеждах. Так, например, желая получить стипендию, обещанную одним известным покровителем науки, я несколько лет занимался в этнографическом музее и написал обратившее на себя внимание сочинение: «Как, судя по строению неба у перуанских мумий, древние инки стали бы произносить слово Гвитуитопохин, если бы оно было известно не в Мексике, а в Перу».
– Ну что же – вы получили стипендию?
– Нет. Знаменитый покровитель науки сказал мне – то было еще перед началом войны, – что у него нет в настоящий момент денег, и кроме того он, будучи сторонником мира, должен копить средства, так как особенно важно сохранить добрые отношения Германии к Франции для защиты с трудом созданных и собранных человечеством ценностей.
– Но однако, когда началась война, вы имели больше шансов на успех?
– Нет. Меценат сказал мне, что теперь должен особенно усиленно копить средства, чтобы затем принести свою лепту на уничтожение навеки нашего наследственного врага.
– Ну очевидно посеянные вами семена дадут урожай после войны, господин доктор?
– Нет. Тогда меценат скажет мне, что должен быть особенно бережливым для восстановления бесчисленных разрушенных созданий человеческого гения и для возрождения погибших добрых отношений между народами.
Импресарио погрузился в долгое и серьезное раздумье; затем он спросил сострадательным тоном:
– Почему же вы до сих пор не попробовали застрелиться?
– Застрелиться – для того, чтобы заработать денег?
– Ну, нет; я полагаю... гм... я полагаю, что надо удивляться, как вы еще не потеряли мужества, начиная столько раз сызнова борьбу с жизнью.
Ученый пришел внезапно в беспокойство; его лицо, походившее своей неподвижностью на вырезанную из дерева массу, неожиданно оживилось.
Во взгляде старика вспыхнул колеблющийся пламень муки и глубочайшей, немой безнадежности, подобно тому, как это можно видеть в глазах пугливых животных, когда они, загнанные, останавливаются на краю пропасти, слыша погоню – перед тем как ринуться в бездну, дабы тем самым не попасть в лапы преследователям. Его сухие пальцы, словно содрогаясь от приступов заглушаемого плача, блуждали по столу, как будто ища там твердой опоры. Морщина, бегущая от крыльев носа ко рту, вдруг удлинилась и исказила его губы, словно он боролся с параличом. Старик словно проглотил что-то.
– Теперь мне все понятно, – сказал он с усилием, словно побеждая непроизвольные движения языка, – я знаю, что вы агент по страхованию жизни. Половину моей жизни я боялся встретиться с подобным человеком