Когда она провожала меня до порога, я спросил, есть ли новости от Франсуа. Она бросила беспокойный взгляд на умирающего.
— Он никогда мне не пишет, — сказала она.
— Ваша договоренность все еще в силе?
— Да. Франсуа никогда не изменяет своему слову.
Сегодня я задаю себе вопрос: в какой степени она была права? Чем занимался Франсуа в своем богемском городке этим ярким весенним днем? Не маячила ли на заднем плане его жизни какая-нибудь хорошенькая крестьянка или свеженькая служанка? В конце концов, все мы были молоды. И речь идет не только о требованиях плоти. Нет, это не так просто. Плоть легко удовлетворить. Но сердце ненасытно, ему нужно любить и отчаиваться, сгорать в каком бы то ни было огне… Именно этого нам хотелось. Гореть, растрачивать себя, поглощать наши дни, как огонь пожирает лес.
Стоял весенний вечер 1914 года, и эта весна была самой прекрасной. Дверь за нами оставалась открытой, и мы видели на стене тень огромного сухого носа. Мы задержались в светлом коридоре, куда столько раз с тех пор Элен выходила меня встречать с детьми, цепляющимися за ее юбку. Любезным ровным голосом она говорила мне: «А, это вы, милый Сильвио, входите. У нас остались яичко и котлетка. Не хотите ли пообедать?»
Мой милый Сильвио… В тот вечер она меня так не называла, а просто спросила:
— Сильвио, — и это слово само по себе было полно неги, — вы надолго к нам?
Я не ответил, но спросил, указывая на тень больного:
— Вам очень тяжело?
Она вздрогнула.
— Довольно тяжело, это так, но я не хочу, чтобы меня жалели.
Я продолжал настаивать:
— Но он скоро умрет. Франсуа вернется.
— Он вернется, — сказала она. — Но лучше бы он вообще не уезжал.
— Вы все еще любите его?
Мы оба произносили слова по инерции. Наши губы двигались, но они не говорили правду. Только наши глаза вопрошали и узнавали друг друга. И лишь когда я поцеловал ее, наши губы наконец перестали лгать.
Я никогда не забуду это мгновение. Именно тогда я увидел на выбеленной стене тень, отбрасываемую нашими склоненными друг к другу головами. Кругом горели лампы и светильники. По всему огромному пустому коридору плясали и метались, удаляясь, тени.
— Элен, — позвал больной.
Мы не пошевелились. Казалось, она поглощала, вдыхала в себя мою душу. А я, выпустив Элен из своих объятий, любил ее уже чуточку меньше.
