Но на глазах матери даже слезинки не проступило. Только она заспешила, зачастила вдруг:
— А дед Иван, мой родитель, ты не раз о том слыхал, перед самой войной — он тогда скотником стоял на молочной ферме, при пожаре погиб. Балкой его насмерть придавило, когда он в пылающий коровник кинулся, чтоб последних коров вывести. Не то по нечаянности какой загорелась ферма, не то с умыслом злым кто-то пустил петуха… Ну, а про твоего отца… они, Плугаревы, испокон века в бедняках ходили. Не везло им, что ли, али прилежания к земле не было? Кто их знает! Слышала, когда еще девчонкой бегала, мать сказывала: «Хлеба у всех стеной стоят, ужу не проползти, а Плугаревы ни с того, ни с сего, надумают вдруг в Сибирь махнуть, а то и еще в какую-нибудь дальнюю дальность. Продадут посевы на корню, скотинешку тоже побоку, и закатятся в путь-дороженьку. Слышь там, на золотых приисках, деньгу большую наживают люди! А по весне обратно в Актуши притопают… чуть ли не босые. И так всю жизнь». А пришла революция, дедушку Никиту, это твоего отца родителя, в совдепы выбрали. Водил мужиков громить графскую усадьбу. Началась чапанка на Волге — это когда богатеи силились Советскую власть смахнуть, Никита к красным подался. И Митюху, сына старшего, с собой прихватил. Да не повезло Никите. Изловили его беляки, измордовали зверски, а потом, душегубцы, повесили в Катериновке на площади. Один Митюха после кровавой заварухи в село вернулся. И пришлось ему запрягаться по самые ноздри в хозяйство. После Никиты два неразумных огольца остались, да самому Митрию к тому времени Агаша, жена, тройню принесла. Управься-ка тут один!.. Опять, кажись, я в историю вдарилась! Перейду сразу ближе к концу… Твой будущий отец пришагал домой после Отечественной войны в чине лейтенанта. Без мужиков заплошала и земля, и хозяйство в упадок пришло. Только он, Антон-то, не в борозду сунулся, а клуб наш возглавил. Танцевать был мастер! На танцах, дуреха, и втюрилась по уши в молодца!
Мать опять потянулась за полотенцем. Дрожащие пальцы связали в узелки два-три махорка… Подавляя вздох, она покачала головой:
— Старею, похоже. На болтовню тянет: видишь, как развезла! Да сейчас закруглю. Отца твоего и раньше уговаривали в вожаки колхозные заступить. Да он не простак, все увиливал. А от сельсовета не отвертелся. Избрал народ. Ну, и начали они с Заклепаловым, тогдашним предколхоза, поднимать урожайность, насаждать культуру на селе… Раньше Антон в меру выпивал, а Заклепалов этот самый… он еще до Антона несколько колхозов по миру пустил, так вот Заклепалов-то и втравил отца. Что ни вечер — то пьянка у них, что ни воскресенье — гулянка. Они и бабенок мокрохвостых не обходили стороной. А мой… этот даже в Брусянах завел себе мамзельку. К слову добавлю, мизгирь Волобуев на побегушках у теплой компании числился. Правая рука! Этому, верно, на радость было, что народное добро по ветру пускают. Он ведь из семьи приметных в округе богатеев. У деда Волобуева маслобойка была, трактор, скота полный двор. Ну, вот, кажись, и до конца дотянула. Сколько раз, бывало, своему советовала добром: «Опомнись, что делаешь? Развяжись с бесстыжим беспутником Заклепаловым! Снимать его пора, а то все корни под колхозом подрубит!» А мой Антон знай свое: «Не бабьего ума дело. Не суйся в наши мужские дела!» И как что, так в Брусяны закатится… к своей, значит, крале. Была у него секретарша в леспромхозе. Вернется, бывало, домой из района, слова доброго не скажет. Тучей осенней смотрит. А в зиму в райисполком устроился. Дружок у него там с войны сидел, ну и помог бедняге. Приезжает раз из района и заявляет, потирая от превеликого удовольствия руки: «Собирайся, мать! Пора из этого болота выбираться. Хватит и тебе за разными буренками навоз выгребать да баланду всякую им стряпать. Хватит ишачить, собирайся давай!» — «Как собирайся? — спрашиваю. — Развалили все, а теперь на печку? Пусть дохнет скот, пусть люди недоедают, а мы с портфелем по райцентру разгуливать зачнем? Вспомни-ка деда Никиту! За что он головушку свою сложил?» А мой Антон свое гнет: «Перестань, говорит, демагогию разводить. Не те времена. Раз мне партия доверяет другой пост, значит, надо ехать!» — «А секретуркой с крашеными губами, говорю, тебе тоже партия приказала обзавестись… окромя жены?..»
Повернувшись лицом к Олегу, мать улыбнулась ему ласково и виновато. Сказала еле слышно:
— Так и разошлись, Олежек, наши с Антоном пути. Так ты у меня и остался без отца. Виновата если — кори. Только не могла против сердца… Какая уж это жизнь, когда знаешь, что ты постылая своему мужу? У него и для тебя ласкового взгляда не было.
Ни слова не проронил Олег. Собрав с колеи обрывки порванного письма, он сунул их в карман. И встал. Подошел к матери. Бережно прижимая ее голову к своей груди, поцеловал в затылок. И тут он увидел в темных густых ее волосах тонкие ниточки. Несколько тусклых свинцовых ниточек.