Оказавшись в своей комнате, бабушка Паша почувствовала себя плохо. Ноги не слушались, и хотелось поскорее лечь. У нее хватило сил по стенке добраться до кровати...
И не было ангелов, и не покидала душа тело. Она даже не успела понять, что умирает. Сердце сделало последний, какой-то судорожный толчок, тело дернулось и замерло. Но мозг некоторое время еще продолжал работать, и сознание успело отметить расползающуюся пустоту и телесную легкость...
На следующий день после похорон у колонки разговаривали две соседки.
- Ты ведь знаешь, Шур, что вчера бабушку Пашу похоронили? - спросила одна.
- Да как же, Тонь! - ответила Шура. - Сама пятерку на похороны давала, когда по соседям деньги собирали.
- Спасибо Моте, побегала. Гроб дядя Коля бесплатно сколотил, за одну выпивку. Немного coбec помог. Ну, помянули потом. Мужики, которые гроб несли. Дядя Коля, Шалыгин, еще мужики.
- Да уж беднее бабы Паши не было! - согласилась Шура.- Царство ей небесное!
- Да в том то и дело, Шур! Ты знаешь, сколько у нее в матрасе нашли?
- Тоня выдержала паузу и с какой-то злой радостью выдохнула: - Пять тыщ!
- Да ты что? - испугалась Шура, и у нее округлились глаза.
- Вот тебе и что! Стали разбирать вещи. А какие там вещи? Все на выброс. Мотя думала, может, что взять себе, да что там! Одно тряпье. Матрас и тот обветшал. Хотели выбросить, да что-то зашуршало. Мотя пощупала, вроде бумага. Надорвали материю, а она и расползлась, гнилая, да и повалились деньги. Больше пятерки и тридцатки, но были и сотни.
- Вот тебе и нищая!
- Все жадность наша. Хотя б отказала кому, хоть бы и Моте. Сколько Мотя для нее сделала?! А то так, никому.
- Так Мотя и взяла бы.
- Да нет, Шур, там же не одна Мотя была. Да и муж у Моти милиционер. Не дал бы. Не положено.
- Да и то правда. Чужое руки жжет. Потом как жить? Совесть замучает, - согласилась Шура.
- А, может, что и взяла, - словно не слыша и думая о чем-то своем, сказала Тоня.
Орёл, 1960 т.
ХОЗЯЙКА
В четыре часа прямоугольничек окна стал светлеть, и в комнате начали вырисовываться стены с облезлыми обоями и застекленными рамками, набитыми фотокарточками, а вскоре можно было различить уже всю обстановку: круглый раскладной стол, застеленный клеенкой и по╛крытый кружевной скатертью; старый двухстворчатый шифоньер со стеклянным окошечком в бельевом отделении. Окошечко это было зас╛тавлено изнутри репродукцией из журнала "Огонек", подвернутой по размерам стекла так, что видны были только лица трех мальчиков, впряженных в сани, и их напряженные фигуры до ног.
Стулья в квартире были простые и крепкие, отремонтированные и посаженные на клей самим хозяином Федором, мужиком мастеровым, рукастым. У сте╛ны против окна стояла железная, выкрашенная синим цветом, кровать с облупившимися никелированными шарами на спинках. Над кроватью ви╛сел вытертый и блеклый ковер, очевидно когда-то лежавший на полу, и увеличенный, тоже в застекленной рамке, портрет молодых хозяина и хозяйки.
Оба небольшого, почти одинакового, роста, но он чуть покрупней, задиристый, раскоряченный в коленках, в лихо сдвинутом набок картузе, из-под которого вываливаются кольца завитого чуба, в костюме с брюками, заправленными в сапоги, сдвинутыми в гармошку, в вышитой ру╛башке и с цветком в петлице пиджака. Она вложила свою руку в его, поставленную кренделем, и доверчивой телушкой смотрит в объектив.
На ней цветастое крепдешиновое платье с приподнятыми плечиками по моде послевоенных лет, черные лакированные туфли и белые носочки. Волосы зачесаны за уши и уложены заколками, а завитые концы спадают с затылка и касаются плеч.
Под этим портретом спят его обладатели и хозяева этой комнаты, сараев, закутков.
Катя спала свернувшись калачиком, поджав ноги к животу и под╛ложив одну руку под голову, другую спрятав в коленках. Дыхание ее было неспокойным и тихим. Так спят люди слабые, неуверенные в себе.
Когда первый лучик солнца робко заглянул в окно, и солнце вдруг полезло за ним, медленно заполняя комнату, растекаясь по ней, словно убежавшая квашня, появилось беспокойство. Оно давило мучи╛тельно, и сны последних минут были тяжелыми и несуразными, как при недуге.
Беспокойство росло и уже тревогой стало впиваться в мозг. И тогда Катя проснулась ...
И сразу засуетились, заспешила. Быстро натянула заштопанную, давно потерявшую свой цвет, сатиновую юбку, застиранную ситцевую кофту, сунула ноги в стоптанные туфли и, наскоро сполоснув лицо, забегала, захлопотала по дому.
Прежде всего включила газ и поставила греть пойло Милке, кото╛рая уже нетерпеливо мычала в хлеву. За это время успела прибраться в доме. Накормив и подоив корову, она взяла метлу и совок и заспеши╛ла на свой участок, где работала дворником от домоуправления. А закончив работу здесь, она сбегала домой, собрала надоенное молоко в бидон и стала разносить по клиентам, приурочивая время, когда все уже встали и собирались на работу.
И только потом, взяв пустые ведра, она пошла по улицам соби╛рать пищевые отходы. Ведра звякали, полы мужского офицерского кителя развевались и мешали ей, но она не обращала на это внимания, погло╛щенная одной заботой - набрать побольше отходов, чтобы накормить своих свиней.
Обтрепанный шерстяной платок, большие резиновые сапоги, хлюпающие на ногах, делали ее несуразной и жалкой.
Обход она всегда начинала с другого конца улицы Разградской, с пятьдесят шестого дома, где жила семидесятилетняя голубятница Раечка. Раечка держала голубей всю жизнь, и ее знали все приличные голубятники города. Ее шикарная голубятня, обитая железом, стояла на четырех высоченных металлических столбах и была видна всей улице.
Еще подходя к Раечкиному дому, Катя услышала свист. Открыв ка╛литку, она увидела, что Раечка стоит с шестом в руках, к концу ко╛торого привязана тряпка, и пугает голубей. Голуби бабочками невысо╛ко вспархивали над голубятней и снова пытались сесть на конек кры╛ши, но Раечка резким пронзительным свистом и шестом поднимала их в воздух, не давая сесть, и краснопегие, чиграши, почтари, бабочные наконец взвились стаей и ушли в сторону, набирая высоту.
Даже Катя на секунду забыла о своих заботах и, прикрыв глаза ладонью, задрала голову кверху.
На заборе показалась стриженая голова и, пропев: "Раечка, чужак над нами, копни штанами", моментально исчезла. Раечка, угрожающе подняв шест, бросилась к за╛бору. Раздался дробный топот мальчишеских ног, и Раечка, усмехнув╛шись, беззлобно сказала, прислоняя шест к голубятне: "Пацаны".
У Раечки Катя перелила в ведро из кастрюли прокисший суп, высы╛пала плесневые куски хлеба и заспешила в пятьдесят первый дом к старой деве Марии Семеновне, которая жила с братом, таким же стариком, вдовцом Николаем Семеновичем. Совсем недавно умерла их девяностатрехлетняя мать, выжившая из ума старуха, и они с облегчением вздохнули, потому что мать регулярно поджигала дом или открывала газ. В остальное же время она сидела на крыльце и разговаривала са╛ма с собой вслух, уделяя основное внимание детям, которых зло ругала матерными словами.
Мария Семеновна копила для Кати очистки, собирала корки хлеба, огрызки, накапливая солидную порцию отходов, потому что Катя осенью, когда резали поросенка, благодарила Марию Семеновну хорошим куском мяса и шматом сала.
- Пришла? - сказала Мария Семеновна строго, открывая двери на стук.
- Да вот все так вот, - сразу теряясь, и от этого невпопад от╛ветила Катя. Она всегда робела перед ворчливым и холодным голосом Марии Семеновны и, стараясь угодить, заискивала перед ней. Марии Семеновне это нравилось, и она охотно учила Катю, давая ей советы, касающиеся совместного проживания с мужем, участвова╛ла в обсуждении семейных проблем, умело выпытывая домашние секреты, и получала от этого большое удовольствие.