— Заседание проводили в храме Ликурга, как всегда, если дело касается важнейших вопросов.
— Народу набилась — хренова туча! — поддакнул с козел Феникс. Он управлял лошадьми одной рукой, а другой сосредоточенно ковырялся в носу. Что было небезопасно для носа, если учесть вышеупомянутое состояние дороги. Вокруг стояла тьма, на небе в прорехах облаков лениво поблескивали тусклые звезды.
— Точно, — кивнул Галиарт. — Кроме самих геронтов, эфоров и Агесилая, для которых были отведены отдельные места на возвышении, помимо жрецов, магистратов и офицеров всех мастей, заполнивших святилище, повсюду — в боковых нефах, на галереях и лестницах — во множестве собрались простые граждане.
— А Ион, писака хренов, залез на бордюр фриза. И ронял оттуда то свои дощечки, то стилос. А в последний раз — сандалию, которая свалилась — ха-ха-ха! — аккурат на голову полемарха Маханида, — весело поведал Феникс.
— Ион заработал взыскание? — поинтересовался Леонтиск.
— Не-а, — хмыкнул Феникс. — Маханид, старый пень, даже не понял, что это ему на башку брякнулось. Все глядели вперед, на геронтов.
— Половина заседания, — вступил Галиарт, — ушло на воспоминания о причинах и деталях того, семилетней давности, приговора. После четырехчасовой болтовни, обсасывания тонкостей, прецедентов и нюансов законов выяснилось, что никакого святотатства царь Павсаний не совершал, а обвинение было построено на эмоциях, а не на фактах…
«…и посему обвинение царя Павсания в святотатстве, свершенном против богов-олимпийцев суть ложно, и приговор, оному царю Павсанию вынесенный, незаконен есть.
Геронты призвали дать пояснения по данному вопросу эфора Полемократа. Сей Полемократ, верховный жрец святынь лакедемонских, и во время осуждения Павсания таковым являлся, и принимал, кстати, в обвинении царя не последнее участие. Теперь же эфор Полемократ, за свою внешность лакедемонянами Скифом прозванный, объявил, что вскрылись новые обстоятельства дела, понуждающие его признать царя Павсания невиновным и ходатайствовать о скорейшей отмене неправедного приговора. И еще сказал эфор-жрец вещь неслыханную — то, о чем все знали, но вслух не говорили: что судилище былое происходило под ахеян и македонцев давлением сильнейшим, что и привело, при попустительстве второго царя, Агида, к столь суровому вердикту. Хоть римляне и не были названы, каждый понял, в чей щит сия стрела, и поднялось в собрании смятение изрядное. Ибо консуляр Фульвий Нобилиор, посол римский, на почетном месте сидел и все эти речи слышал…»
Ион Лакедемонянин «Сочинения» (I , 19, 73).
— Что этот misererum себе позволяет? — прошипел консул Фульвий сидевшему рядом македонянину.
— Похоже, он рехнулся, — с выражением безмерного изумления на лице ответствовал Лисистрат.
— Всеблагие боги охраняют закон справедливости, коя есть главный закон, заповеданный бессмертными людским владыкам, — разлетался над возбужденно гудящей толпой зычный голос жреца Полемократа. — Блюдущие закон справедливости милы богам, попирающие его божественное наказание имут. И сегодня справедливость требует, дабы посыльники сторон, осудивших невинного, покаяние принесли и приложили все силы для устранения свершенного зла.
Сотни глаз обратились на сидевших с каменными лицами Эфиальта, архистратега Ахейского союза, Лисикрата, посла Македонии, и, разумеется, консула Римской Республики Фульвия Нобилиора.
— Меня предупреждали, что этот эфор-жрец — человек, больной на голову, — проговорил, почти не разжимая губ, римлянин.
— Подобные болезни головы лечатся только усечением, — выдохнул белый от ярости македонский посол.
Полемократ продолжал говорить. Толпа рокотала все громче.
— Мы-то знали, что Скиф на нашей стороне, хоть и не верили до конца, честно сказать, — Галиарт на миг замолчал, откусывая пирожок, выуженный из корзинки тетки Афросиды. — Но остальные — и Агесилай, и эфоры, и особенно иноземцы — выглядели весьма растерянными. А говорил Скиф хорошо…
Леонтиск сосредоточенно слушал, жуя свой пирожок.
— Да, набормотал наш архижрец — бес на печку не вскинет, — хохотнул Феникс. — Македонец, крыса худая, от злости чуть из портков не выскочил, когда Скиф заставил-таки его выступить и всенародно признать, что Павсаний был не таким уж вурдалаком, каким его представили. Римлянин промямлил что-то в том же духе, родил от силы десять предложений… Потом слово взял Эфиальт, ахейский пуп, и вел себя сверхнагло. Заявил, что Павсаний, вечный враг порядка, был осужден за дело и пускай себе сидит на острове, там ему, мол, самое место. Ты представляешь?
— Угу, — промычал Леонтиск с набитым ртом. — И фто?
— Все начали орать, но Колченогий, падла, сразу навел порядок…
Оглушительный гул меди полетел по залу, отражаясь от стен и колонн, перекрывая крики и ударяя по ушам. Агесилай колотил скипетром по колоколу до тех пор, пока не воцарилось некое подобие тишины.
— Граждане Лакедемона, соблюдайте порядок! — крикнул царь в толпу. — Иначе мне придется закрыть заседание.
— Конечно, щас! — раздался выкрик из середины зала. — Это заседание тебя закроет!
Лицо молодого царя окаменело.
— Кто это сказал? — спросил он тихо, но так, что услышали все.
Все крутили головами, пытаясь увидеть безрассудного наглеца.
— Кто? — повысил голос царь. — Выйди и предстань перед всеми, ты, бестелесный голос.
Толпа зашевелилась, раздвигаемая сильными плечами пробирающегося к трибуналу высокого мужчины.
— Я не бестелесный, — гордо произнес он, поднимаясь по ступеням. — Меня зовут Агасикл. Старший пентакосиарх Третьей моры хилиархии Афины…
— Разумеется, Питанатский отряд? — язвительно перебил его стоявший по правую руку от царя Леотихид.
— Питанатский отряд, — с достоинством кивнул Агасикл.
Братья-Агиады переглянулись.
— Под трибунал, — взмахнул рукой Агесилай. — За оскорбление величия царского сана. Эврилеонт.
Командир Трехсот коротко дернул подбородком, и двое номаргов, схватив Агасикла под руки, уволокли его прочь. Рядом с ними дюжий пентакосиарх выглядел тщедушным евнухом.
В храме Ликурга установилось мертвая тишина. Кто-то глядел на Агесилая гневно, кто-то восхищенно, но все — с уважением.
— Слово почтенному эфору Анталкиду, — бесстрастно произнес молодой царь.
Толстяк встал, коротко глянул в сторону почетных мест, где сидели римлянин и македонец, и откашлялся, прочищая горло.
— Толстый индюк напустил мути, — Феникс не на шутку увлекся рассказом. — Балаболил с четверть часа, а чего сказал — так никто и не понял. Я, по крайней мере, не уловил. Все вокруг да около — «с одной стороны», да «с другой стороны». Тьфу! Закончил же Анталкид, сообщив всем присутствующим, что рассматриваемое дело до опупения сложное, и надо бы, значит, его отложить. Для детального исследования и тотального расследования. Ну, этот фокус у него не прошел. Все опять начали вопить и ругаться, позабыв о свирепом царе-хромоножке. Ах, мать вашу, и мне дайте!
Это удивленный долгим молчанием Галиарта Феникс обернулся и увидел, что друзья с треском уплетают сладкие пирожки. Очень скоро совместными усилиями трех голодных мужских ртов запас чудесных пирожков был уничтожен. Перекусывая, Феникс забыл о лошадях, и ленивые скотинки тянули еле-еле, всем своим видом демонстрируя, что тоже не прочь чего-нибудь пожевать.
— Ну, дохлятина! — прикрикнул на них Феникс, щелкнул вожжами, и лошаденки нехотя затрусили чуть быстрее.
— То есть у эфора Анталкида не получилось сорвать заседание? — уточнил Леонтиск, держась обеими руками за скамью, чтобы не так трясло.
— Ни хрена у него не получилось, — сплюнул в темноту Феникс. — Да он, похоже, особо рот и не разевал на удачу…
— Ничего не вышло и у жрецов из храма Диоскуров, — добавил Галиарт. — Проводя жертвоприношение перед голосованием, они попытались вякнуть, что знамения неблагоприятны, но Скиф все проверил сам и с позором прогнал их прочь. И вот, наконец, настал момент голосования. Каждый из двадцати восьми геронтов должен был подойти к урне и опустить в нее зажатый в кулаке камень — белый, черный или черепок от кувшина.