— Молодец, Антикрат, — бросил рыжий «спутник», глянув на друга, и завопил, уже во все горло:
— Эй, в мечи проклятых! Вперед, утопим их в дерьме!
Эврипонтиды — злоба и сталь — ринулись за ним. Навстречу им встали преторианцы, Священная Мора и охранники ахеян…
Случившийся утром холодный и презрительный дождик равнодушно смыл с Афетаиды кровь, так и не успевшую засохнуть.
«Много случилось злодейств в тот день и в ту ночь, но сутки следующие заставили Спарту содрогнуться. Отряды вооруженных граждан врывались в дома тех, кто когда-либо проявил себя Эврипонтидов врагами и убивали их без всякого суда. Пострадали десятки магистратов из тех, что при Агиадов правлении занимали видные посты, и немалое количество неповинных — иные из сторонников победившей партии сводили личные счеты либо шли на злодейство из стремления обогатиться за счет жертв, ибо имущество виновных подлежало конфискации. Были убиты геронты Бистонид, Нофон и Херсий, полемарх Маханид, глава Лимнейского отряда, стратег Феокид с сыновьями, хилиарх Алкей, братья Клеодей и Локсий, родственники Агиадов, и множество людей рангом помельче, в том числе, между прочим, престарелые Агесиполид и Гиппогения, виновные лишь в том, что являлись родителями известной мечницы Арсионы, младшего из Агиадов соратницы. Но более всего поразило умы (и добавило Пирру дурной славы) убийство вдовствующей царицы Тимоклеи…»
Дымок, струившийся от кадильницы с благовониями, причудливо плясал, колыхаемый гулявшими по дворцу сквозняками. Царица неподвижно сидела на застеленной покрывалом с кистями скамье, опершись локтями на массивную подставку бюста Агида и опустив лоб на сжатые в нервный замок руки. Помимо гипсовой головы покойного царя, в этой маленькой комнате в самом дальнем конце гинекоя висели картины с его изображением, доспехи, оружие и некоторые драгоценные предметы, принадлежавшие когда-то Агиду. Вместе с рассветом, серым ручейком втекавшим через единственное окно, пришел холод, от которого царицу не мог защитить даже добротный двойной хитон из пуховой шерсти и накинутая на плечи плотная хламида с капюшоном. Самое время было кликнуть рабов, чтобы растопили очаг или принесли наполненную углями переносную печку, но дворцовая челядь разбежалась, попрятавшись в самые укромные уголки старого здания, да и царице, оцепеневшей, обратившейся в слух, и в голову не пришло бы сейчас заботиться о комфорте.
Во дворце Агиадов хозяйничали враги.
Агесилай с Леотихидом, а также их дядя Демонакт покинули дворец два часа назад, на исходе ночных часов. Отход Агиадов прикрывало небольшое войско, состоявшее из ближайших друзей и «спутников», практически полного состава «белых плащей» — кроме погибших и раненых — и двух третей отряда номаргов. Оставшаяся треть (по большей части солдаты лоха гиппагрета Иамида) при вести о готовящемся уходе из Спарты отказалась подчиняться Эврилеонту, покинула дворец, и, по всей видимости, перешла на сторону Эврипонтидов. Эврилеонт и Ясон остались верны Агесилаю, и Тимоклея не переживала за жизнь царственного сына, пока с ним эти мужи из рода гигантов. Без труда пробившись сквозь обложившую дворец и ожидающую утра редкую толпу мятежников, отряд изгнанников Мессенской дорогой благополучно покинул город.
Стервятники до первого солнечного луча не решались войти в цитадель царя, но с приходом утра, умножившись числом и заразившись дерзостью от прибывших к ним лидеров из стана Эврипонтидов, сорвали с петель ворота, которые никто больше не охранял и, щерясь сталью, ввалились в выложенный квадратными каменными плитами внутренний двор. Это было последнее известие, принесенное царице бледным управляющим, после этого она отпустила его спасать собственную жизнь, а сама уединилась в уже упомянутой комнате, превращенной со дня кончины супруга в его поминальную, и принялась ждать. Не чего-то определенного, а хоть чего-нибудь, любого живого события, способного вырвать ее из тяжелых и липких сетей внезапно прихлынувшего мертвящего страха. Впору было самой идти навстречу мятежникам, чтобы ускорить этот момент, но страх придавил плечи и отнял ноги, — царица вдруг поняла, что боится самого начала близящегося унижения. Видимо, годы, проведенные в относительном благополучии, все-таки подточили ее волю и самообладание, и напрасно она так бравировала перед сыновьями…
Нет, не напрасно! Лучше испить чашу унижения и страха разом, до дна, но пережить эту горечь единожды, чем отравить себе этим вкусом весь остаток жизни. Все так. Но почему тогда так страшно, великая Богиня?
Внезапно гулкие шаги и грубые голоса раздались на галерее почти за самой дверью — мародеры, наконец, добрались и сюда. Из кухонных помещений донесся звон опрокидываемой на пол утвари и женский крик, и сразу вслед — грохот распахивающихся дверей. Тимоклея сделала над собой усилие, чтобы не вздрогнуть и не обернуться.
Вошедшие в помещение мужчины не сразу заметили в полумраке неподвижную, задрапированную тканью фигуру.
— И здесь никого, — разочарованно констатировал молодой голос с легкой шепелявинкой. — Все крысиное семейство ударилось в бега.
— Проклятые негодяи, — злобно произнес второй. — Я-то надеялся, что Агиады так легко не сдадутся, будут сопротивляться. Так хотелось попробовать их крови… А они… тьфу, погань! «Смелый убежит, но не уступит!» — вот девиз этого дома.
— А латы и мечи они оставили, чтобы было легче драпать, — хохотнул второй. Раздался громкий лязг — висевший на стене парадный панцирь Агида был сброшен на пол.
— Не смей! — прошипела, взвившись, Тимоклея. Гнев пересилил страх.
Молодые воины резко обернулись.
— Царица! — отвалившаяся долгая челюсть первого напомнила Тимоклее кого-то, хорошо знакомого. Второй тоже был знаком ей — Лих по прозвищу Коршун, один из самых оголтелых головорезов Эврипонтида.
— Убирайтесь вон, мятежники! — в темных глазах Тимоклеи плескалась ненависть. — Чума и проклятие богов на ваши головы!
— Хо! — в белесых глазах высокого, жилистого Лиха зажглись красные огоньки. — Хо! — повторил он, и, не переставая пронзать взглядом царицу, выбросил вперед ногу. Граненый столб-подставка опрокинулся, и бюст царя Агида, ударившись о мозаику пола, обратился гипсовой крошкой и грохотом.
— Ты-ы!!! — Тимоклея сделала шаг вперед, подняв дрожащую руку с растопыренными пальцами. — Ты… и все вы, шавки Эврипонтидов, — вы похожи на шакалов, стаей ворвавшихся в логово львов в их отсутствие. Но берегитесь — львы вернутся и растерзают глумливую нечисть!
— Пока мы только видели, как бесстрашные львы улепетывают от трусливых шакалов, — на новый лад повторился низкий. Тимоклея вспомнила, кого напоминает ей его челюсть — наварха Калликратида, вот кого.
— А охранять логово оставили старую, облезлую суку, вонючую и трескучую, — добавил Лих, улыбаясь гнилыми зубами.
— Мерзавец, — задохнувшись от возмущения, только и смогла выдавить Тимоклея. — Как ты смеешь?..
— Галиарт, друг, оставь-ка меня наедине с государыней, — ровным голосом попросил Коршун, не поворачивая головы.
— Гм, может… — облизал губы Галиарт, его глаза метались.
— Оставь-оставь. Я давно мечтал о такой приватной… аудиенции.
Когда Лих был в таком состоянии, с ним лучше было не спорить. Сдержанно кивнув и фальшиво цыкнув языком, Галиарт вышел прочь, плотно прикрыв за собой дверь. Уходить он не торопился, а затаив дыхание, прислушался. Сначала до его слуха донесся тихий до неразборчивости голос Коршуна, какая-то возня, «не надо, нет» — возглас царицы, и затем — резкий, пронзительный вопль. В нем было столько боли, что Галиарту сразу расхотелось подслушивать. Отпрянув от двери, он сбежал на первый этаж по лестнице, стремглав пронесся через анфиладу залов, не обращая внимания на окрики товарищей и знакомых, и выскочил на парадную лестницу дворца. Нужно было срочно доложить кому-нибудь из старших, кто мог бы повлиять на Лиха, остановить его… Увидев посреди площади яркое пятно белого одеяния верховного жреца, сын наварха бросился к нему.
— Господин эфор…
Он опоздал. Одно из боковых окон второго этажа распахнулось с треском и звоном, и щуплое тело в развевающихся одеждах, грубо вытолкнутое изнутри, судорожно изогнулось, безнадежно пытаясь удержаться, на мгновенье зависло, цепляясь за нити воздуха в страстном желанием жить, затем неотвратимо и глухо рухнуло на жесткий камень двора.