— Ну вот, теперь скажут, что все приверженцы Эврипонтидов проигнорировали пир в честь гостей, — заметил Лих.
— Не все, юноша, — ответил Эпименид. — Нашему другу, стратегу Брасиду в силу его должности придется присутствовать. Он и проследит, чтобы за столом не возникало подобных порочащих наше достоинство разговоров.
— И подсолит сладкие речи, которыми будут потчевать уродов-иноземцев Агиады и эфоры, ха! — высказал надежду Феникс.
На этом группа Пирр и его «спутники» попрощалась со старинным товарищем Павсания и его дочерью и продолжали свой путь. Леонтиск только собрался присоединиться к разговору о предстоящем состязании, полному хвастовства и колкостей в адрес друг друга, как его окликнули из толпы.
— Хей, Леонтиск! — услышал он звонкий голос.
Обернувшись, молодой воин увидел прекрасную улыбку и ладную фигурку.
— О, Коронида! — он коротко переглянулся с Эвполидом и пошел навстречу девушке. — Привет тебе, моя нимфа!
— Привет и тебе, мой фавн! — хихикнула она. — А почему это Эврипонтиды идут не туда, куда все?
— Э… гм… царевича Пирра призывают важные государственные дела, а мы потому и зовемся «спутниками», что всегда сопутствуем ему, — нашелся афинянин.
— Вот как? — девушка игриво наклонила голову набок, пронзительно посмотрела на Леонтиска. — Ты слишком долго отсутствовал, мой воин, слишком долго не был в Спарте, разве не так?
Ее улыбка была неотразима, и она этим пользовалась без зазрения совести.
— Так, — осторожно ответил юноша. — И что это должно значить?
— А не сможет ли царевич решить сегодня государственные дела без тебя? — мило, без капли смущения спросила Коронида. — Мы с сестрой собираемся погулять сегодня вечером, и нам нужна компания.
— Неужели ваш строгий отец разрешил вам вернуться после захода солнца? — юноша почувствовал, как в животе, прямо над пахом, сладко заныло. Нет, он все-таки слишком давно не был с женщиной!
— Отнюдь, просто сегодня у него гости. Дядя Исмений, двоюродный брат отца, приехал из Сикиона вместе с этими ахейцами. Он служит у Эфиальта, ихнего стратега. Писарем, или что-то вроде того… На господский пир его не взяли, так что сегодня он вместе с друзьями приходит к отцу. За вином на рынок уже послали. А ты ведь знаешь, что если мой папочка дорывается до этого «дара Диониса», как он его называет, то держись! Из-за стола все будут расползаться на четвереньках. Мы, перийоки, не ограничены аристократическими нормами приличия! — она состроила ироничную гримаску. — Одним словом, этой ночью домашним будет не до нас. Итак?
— Хм, — пробормотал Леонтиск. — Звучит заманчиво! Увы, к сожалению…
Он мучительно колебался между моральной обязанностью всегда оставаться рядом с царевичем и неутоленным желанием мужского естества.
— Тогда мы с Софиллой будем ждать у храма Геры Аргиены, ну, скажем, через два часа.
— Коронида, побойся богов! Я еще не знаю… Мне нужно поговорить с царевичем… — растерялся юноша.
— Че-ерез два-а ча-а-са! — мелодично пропела она, удаляясь. — И не забудь прихватить своего афинского друга. До встречи, мой солдатик!
Нежно махнув рукой, девушка затерялась в толпе.
— Вот это дела, клянусь богами, — пробормотал Леонтиск, почесывая в затылке. Он довольно быстро нагнал неторопливо идущих Пирра и друзей. Те все еще обсуждали предстоящее соревнование в метании копий, бахвалясь и перекрикивая друг друга. Эвполид шел позади, беседуя с выспрашивающим его об Афинах Ионом.
— У нас свиданье, через два часа, — ответил Леонтиск на безмолвный вопрос сына Терамена. — Похоже, ты крепко понравился нашим красавицам, дружок.
— Ну так, — гордо расправил плечи Эвполид. — Настоящего мужчину узнают с первого взгляда. Похоже, вы, вояки, настолько заигрались со своими железками, что позабыли о девах, ха-ха!
— Тебе лучше держать язык за зубами. А то ведь можно лишиться зубов-то, — с наигранным гневом прорычал Леонтиск.
— Все, молчу! — шутливо поднял руки Эвполид. — Чтобы сохранить в целости зубы.
Ион странно посмотрел на них, но ничего не сказал. Он разительно отличался от большинства товарищей по агеле возвышенным складом своей души. Удивительно, как ему удалось остаться таким в грубой, временами даже жестокой атмосфере агелы. Дух воинской простоты, презрение к рассуждениям и высшим материям — все, что культивировалось в учениках военной школы с малолетства, скатывалось с него, не прилипая, как вода, что скользит по воску. В каком-то отношении Ион, спартанец, сын спартанца, был в агеле более инородным телом, чем «афиненок» Леонтиск, и оставался «белой вороной», будучи и «птенцом», и «ястребом», и «львом». Именно Ион терпеливо ухаживал за каждым в эноматии, кому случалось заболеть или получить рану, Ион находил слово ободрения и утешения любому провинившемуся, ожидающему жестокого наказания, и никто иной, как Ион был способен пролить слезу, когда аэд пел о смерти Патрокла. Кроме того, Ион был чрезвычайно любознателен. Философа Созандра он доводил своими вопросами и уточнениями до белого каления, равно как преподавателей других дисциплин. В то же время в физических упражнениях он не отставал от других, а в искусстве фехтования держался в первой десятке. Наибольшую страсть Ион испытывал к географии и истории, перечитав все мало-мальски касающиеся этих тем книги, какие сумел раздобыть. Более того, с отроческого возраста Ион твердо вознамерился сам стать историком, бредил мечтами о путешествиях и исследованиях. В агеле он не имел возможности вести постоянные записи — наставники не одобряли подобных склонностей — и лишь тешил себя мыслью, что когда станет взрослым, составит жизнеописание Пирра, которому он — да разве он один! — прочил великое будущее. Повзрослев, Ион не изменил своих стремлений. Сразу по получении воинского плаща он засел за сочинение, которое помпезно называлось «Пирр Эврипонтид, владыка Лакедемонский. Жизнь и свершения». Пока сей труд включал в себя воспоминания об агеле и нынешние, почти дневниковые, записки о перипетиях борьбы с Агиадами. Сам Пирр, и большинство товарищей Иона относились к его историко-литературным потугам с известной долей иронии и скептицизма, а попросту говоря — считали их полной чепухой. Его это, впрочем, совершенно не смущало. Ион любил повторять, что современники никогда не ценят труд историка, ему способны отдать должное только потомки. Каждый день, за редким исключением, Ион уединялся с пергаментом, стилосом и чернилами и творил для потомков. Так начинался знаменитейший из исторических трудов, копии которого спустя уже пятьдесят лет продавались по равному весу золота, а через семьдесят, несколько обесценившись благодаря упорному труду переписчиков, заняли почетное место на полках всех общественных и частных библиотек мира.
— …Я побью вас всех, как детей, — говорил тем временем Лих. — Извини, и даже тебя, командир.
— Хм, посмотрим, — усмехнулся Пирр. — Но даже если тебе это удастся, то только потому, что наш олимпиец-афиненок не совсем в форме. А, Леонтиск? Сможешь показать свое мастерство? Как твое ребро?
Крепкая ладонь царевича дружески опустилась на плечо молодого афинянина.
— Болит еще, бесы его забери. Чувствую, сегодня вам придется соревноваться без меня. Но я с удовольствием поставлю пару драхм на Лиха.
— Э-э, хитрюга, уже собираешься увильнуть от состязаний? Проклятье! Всего ничего пробыл в своих изнеженных Афинах и — пожалуйста! — совершенно позабыл спартанский обычай — никогда не отказываться от борьбы! Так, негодяй?
— Все не так, командир! Клянусь, я…
— Ах, ну конечно! Тут другая причина — с ровными зубками и роскошными сиськами. И зря ты думаешь, что если я сын царя, то концентрирую все внимание только на своей драгоценной персоне. Видел я, как ты к ней подбежал, и стойку делал, как кобель перед сукой. Что, уже намылился тыркаться? Ха, не у тебя ли любимая в Афинах? Как же так, кобелек?
— Что ты, командир! — изобразил возмущение Леонтиск. — Я и не думал уходить. Как я могу, когда мы решили быть с тобой днем и ночью. Этот Горгил…